Анатолий Наумов - Посмертно подсудимый

«…имею честь уведомить, что при ревизии сего дела в Штабе Гвардейского Корпуса замечены упущения: 1) что не спрошена по обстоятельствам в деле значущимся жена умершего Камергера Пушкина; 2) не истребованы к делу записки к ней Поручика Барона Геккерена, которые, между прочим, были начальной причиной раздражения Пушкина; 3) не взято надлежащего засвидетельствования о причине смерти Камергера Пушкина и 4) что не истребован был в суд особый переводчик для перевода писем и записок с французского языка, а сделаны те переводы самими членами суда, с многими ошибками, посему хотя бы и следовало возвратить означенное дело для изъясненных пополнений, но как главные преступления подсудимых достаточно объясняются, то, дабы не замедлить в дальнейшем его представлении, я решился препроводить оное в таком виде, в каком есть».

Это отношение датировано 11 марта и подписано не только Бистромом, но и начальником штаба корпуса генерал-адъютантом Веймарном. Выявленные пробелы в военно-судном деле, по крайней мере за исключением третьего, являются достаточно значительными. При этом следует отметить, что их значение заключается в том, что, в случае устранения этих пробелов, вина Дантеса безусловно выглядела бы еще более убедительной. Таким образом, возвращение дела для дополнительного следствия и судебного рассмотрения могло бы только усугубить положение Дантеса. Кроме того, знающий светские приличия генерал-адъютант по вопросу об этической стороне допроса вдовы Пушкина солидаризуется с далеким от этих правил мелким судебным чиновником аудитором Масловым. Не может не привлекать наше внимание и то, что в основу обвинения Дантеса Бистром кладет оценку преддуэльных событий, данных поэтом в его письме Геккерену-отцу. Однако он (как и другие представители генералитета) не заметил или не захотел заметить такого существенного пробела, как отсутствие в деле экземпляра анонимного диплома, полученного Пушкиным и его близкими знакомыми в ноябре 1836 года. Думается, что этому может быть лишь одно объяснение – содержащийся в нем намек «по царственной линии» был понят и Бистромом, и другими военачальниками, а может быть, и судьями.

Анонимный диплом не просто оповещал Пушкина об избрании его «коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена». При этом назывался и сам великий магистр – граф Д. Л. Нарышкин, муж известной красавицы, находившейся в интимной связи с Александром I. Здесь был явный намек (хотя и клеветнический) на связь Натальи Николаевны с императором. К тому же поведение самого царя в этом отношении было небезупречным: о его назойливых ухаживаниях за Натальей Николаевной хорошо знал и сам Пушкин; в пересказе его близкого друга П. В. Нащекина известны его слова, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женой: «нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а вечером на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены». По всей видимости, Пушкин и его друзья так и поняли гнусные намеки анонимного пасквиля (это предположение обосновано видными советскими пушкинистами П. Е. Щеголевым, М. А. Цявловским и другими).

В намеке «по царственной линии», по нашему мнению, заключалась как сверхчувствительность удара, нанесенного Пушкину и его жене, так и едва ли не полная безопасность для составителей диплома их действий по отношению к H. Н. Пушкиной. Их логика примерно такова: «Ты отвергла Дантеса? но как ты отвертишься от такого обвинения? для света безразлично, кто наставил рога твоему мужу». О том, что поэт понял этот намек и то, что так могут понять его и другие, свидетельствует и его стремление любым образом освободиться от финансовой зависимости от царя. Уже через два дня после получения анонимного диплома Пушкин обратился к министру финансов Е. Ф. Канкрину с письмом, в котором в уплату своего долга в 45 000 рублей казне (царь разрешил ему погашать его за счет годового жалованья) предлагает свое имение, но просит разрешить это дело, не сообщая об этом царю. Разумеется, что эти ноябрьские дни для поэта были не совсем подходящими в плане холодно-трезвых денежных расчетов. Кроме того, и финансовые дела поэта к этому времени были как нельзя плохи, если не сказать безнадежны. С. Л. Абрамович считает, что такое традиционное толкование письма Пушкина к Канкрину, а также его мотивов требует пересмотра, поскольку намек на связь царя с H. Н. Пушкиной был явно клеветническим:

«В петербургском обществе все знали, что отношения государя» с женой поэта «не выходят за рамки самого строгого этикета» и что «царской семье текст шутовского диплома стал известен лишь после смерти поэта».[251] Однако, по нашему мнению, традиционная версия улаживания поэтом своих денежных отношений с казной в преддуэльные события остается непоколебленной именно потому, что намек на связь царя с женой поэта был клеветническим и в таком случае клеветников мало волновало, что в действительности подобного не происходило. Клевета потому и называется клеветой, так как связана с распространением именно заведомо ложных, позорящих другое лицо измышлений. В связи с этим достоверность традиционного толкования содержания анонимного диплома связана не с подтверждением или отрицанием фактической основы намека «по царственной линии», а с оценкой этого поступка поэта (письмо министру финансов) в цепи преддуэльных событий и его психологического и иного объяснения.

В какой-то степени подтверждением того, что диплом содержал намек «по царственной линии» и намек этот был понят императором, может служить и последуэльное отношение к нидерландскому посланнику самого царя. Когда после дуэли дипломат уезжал официально в отпуск, он просил у царя аудиенции. Николай отказал в этом и передал ему бриллиантовую табакерку, что по установившимся при императорском дворе обычаям означало, что Геккерен должен был уехать из России навсегда. Справедливости ради следует сказать, что до этого нидерландский посланник был на хорошем счету у царя и вряд ли такая перемена в отношении к дипломату была вызвана смертью Пушкина. П. Е. Щеголев убеждает, что если до дуэли император мог и не знать всех обстоятельств преддуэльных событий, то после нее он потребовал от Бенкендорфа полный отчет по делу и, по всей видимости, должен был ознакомиться и с дипломом. А раз так, то провести параллель связи Александра I с Нарышкиной и собственной коронованной особы с H. Н. Пушкиной ему было вовсе не трудно. Какого-либо вмешательства в его личные (царские) дела он, разумеется, не мог потерпеть, и поэтому-то нидерландский дипломат должен был навсегда оставить Россию.[252]

Имелась ли, однако, у следствия и суда возможность восполнить указанный пробел и приобщить важнейший документ к военно-судному делу? Думается, что на этот вопрос можно ответить вполне утвердительно. После революции в архивах III Отделения был обнаружен экземпляр пасквиля, полученный Виельгорским (второй экземпляр чуть раньше оказался в музее Царскосельского лицея). III Отделение – это Бенкендорф, а всемогущий шеф жандармов не отчитывался перед полковым судом. Однако из упоминавшегося письма (оказавшегося опять-таки в архивах III Отделения) Геккерена Дантесу, написанного во время следственного и судебного производства по делу, мы знаем, что один экземпляр диплома был у Нессельроде. Из воспоминаний В. Соллогуба мы знаем о существовании еще одного экземпляра диплома у д’Аршиака. Как уже отмечалось, когда Соллогуб по просьбе поэта приехал к секунданту Дантеса для переговоров об условиях дуэли, то среди прочих документов показал ему и «Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина». Мы решительно отделяем сообщение Соллогуба о дипломе от его же информации о печатных образцах этого диплома: «Перед отъездом я пошел проститься с д’Аршиаком, который показал мне несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, писанного Пушкину». У Соллогуба прочная репутация «тонкого мемуариста», верно излагавшего не только события, но и незначительные детали, и у нас нет никаких оснований считать, что в первом случае речь шла не о самом дипломе, а о его печатном образце. Таким образом, объективная возможность приобщить к делу экземпляр диплома была. Однако содержащиеся в нем намеки «по царственной линии» абсолютно исключали это, судьи не вправе были обсуждать вопросы, связанные с личностью императора. Другое дело, каким образом экземпляры диплома оказались у Нессельроде и д’Аршиака? Представляется, что выяснение этого заслуживает самого пристального внимания.