— Молчать! — рявкнул ротмистр. — Разговариваю только я!
Жандармы делали свое дело быстро, умело, без суеты. Перебрали книги на этажерке, заглянули в чемодан и на вешалку, прощупали кровать, подняли доски пола, заглянули в умывальник и на консоли.
Сначала перед Лощекиным легло воззвание «К прядильщикам фабрики Кенига», потом конспект Эрфуртской программы и тетрадь с записями купленных в октябре и ноябре книг — «Ткачи» (десять экземпляров), «Рабочий день» и «Царь-голод» (столько же)… Наконец сам ротмистр обнаружил между журналами оттиск составленного Ульяновым вопросника к рабочим и портреты Маркса и Энгельса, сделанпые в фотографии Везенберга.
— Что это? — победно взглянул на Петра Лощекин. — Предосудительные люди! Откуда у вас?
— Выиграл в лотерею на студенческом балу. Лично мне никто не говорил, что они предосудительные. И в газетах ничего об этом не сообщалось. И в государственных установлениях…
— Собирайтесь! Режущие предметы с собой не брать!
— Зачем мне режущие? — деланно удивился Петр и, повернувшись так, чтобы его лицо мог видеть только Булыгин, подмигнул: — На Вознесенском проспекте можно гулять и без оных.
Пусть помнит, что излишняя болтливость не в его интересах. За разглашение секретных циркуляров и за амуры с женой полковника полиция по голове не погдадит.
Прощальным взглядом Петр окинул комнату.
На окне ярко и празднично горели гдулы-цпкламены. За окном снег, а они полыхают, будто на альпийском лугу.
Так и надо: цвести наперекор морозам!
И вновь, как когда-то на Таракановке, Петру почудилось: лепестки похожи на алое покрывало, оно окутывает девичье тело… Девушки не видно, но ведь и так ясно, что она — Антося…
— Я готов, — сказал Петр ротмистру и, обращаясь не то к цикламенам, но то к далекой Антонине, прошептал: — А вы — ждите…
Часть четвертая
Декабристы
Шпалерная отгорожена от Новы зубчатой стеной притиснутых одно к другому строений, поэтому снежные вихри здесь не такие повальные, как на Литейном проспекте. Разбившись об угловые хоромины, они теряют напор, начинают спотыкаться, скулить в подворотнях, жаться к мостовой, оставляя у Дома предварительного заключения носильные барханы снежного песка. Вместе с вихрями в щель улицы натекает муть предрассветного неба.
Петра доставили на Шпалерную под утро.
Дежурный офицер, не старый еще человек с приятным гладким лицом, встретил его подчеркнуто любезно:
— Милости просим в наши Палестины. Простите великодушно, что потревожили в неурочный час. Обстоятельства-с… Надеюсь, вы не станете возражать против отдельного нумера со всеми удобствами? Вот и прекрасно. Можете отдыхать. Вволю…
Экий шутник.
Из дежурного отделения Петра вывели в нижний коридор. Над головой открылся высокий пещерный свод с висячими галереями. Их соединяли витые лестницы. Скупое электрическое освещение выхватывало из темноты решетки ограждений, рождало причудливые тени. В могильной тишине звук шагов казался громовым.
Взошли во второй этаж, затеи в третий, повернули к ряду дверей. Возле одной остановились. Надзиратель открыл ее и, подтолкнув Петра в сырую темень, вновь загремел ключами.
Пережидая, пока глаза привыкнут к темноте, Петр ощупал дверь. Обита железом. Сверху эллиптическое отверстие. Так, понятно: это своего рода подзорная труба, через нее удобно наблюдать за узником, когда в камере есть свет.
Постояв недвижно несколько минут, Петр двинулся вдоль стены и сразу уперся коленями в ребро железной доски. Над нею торчала другая, побольше. Похоже на стул и стол… Вот и электрическая лампочка над ними. Провода вделаны в деревянные рейки. Тут же посудная полка. Дальше — чугунная труба с накрепко завернутым газовым колпачком. Стало быть, раньше в камере было газовое освещение. А это — труба парового отопления, едва-едва теплая.
За трубою притаилась раковина для умывания. Петр покрутил кран, но вода не пошла. Значит, на ночь и ее отключают… По запаху из угла нетрудно догадаться, что там установлена параша.
Петр перешел к другой стене. Здесь он обнаружил подвесную раму с сеткой. Судя по всему, кровать. Ухватившись за нижний край, Петр поднял ее. Со стуком встали в выбоины ножки.
Тощий тюфячок, подушку, суконное одеало и постельное белье он отыскал на вешалке. От них разило стиральным поташом.
Нумер и правда с удобствами. Даже простыни есть.
Петр разделся и лег. Заснул он крепко и сразу. Но, казалось, тут же пробудился от гнусавого голоса:
— Кипяток! Эй, новенький, неси посуду!
Петр сунул в дверную форточку кружку, стараясь разглядеть при этом разносчика, но надзиратель загородил его собой.
Расправившись с кипятком, Петр вновь принялся изучать камеру.
Потолок низкий — можно достать рукой, встав на кровать. От стены до стены три шага, от двери до полуокна, пробитого в скошенном простенке, шесть. Под окном — образок.
Да это же Нерукотворный Спас. Хороший сосед, смирный…
Приглядевшись повнимательнее, Петр обнаружил, что Спас но так благообразен, как показался вначале. Глаза у него огромные, с тонким византийским разрезом; вьющиеся волосы и борода заплетены в косицы; нос острый, длинный, маленькие губы образовали злую складку. Дьявол-искуситель, да и только…
Забравшись на проржавленную крышку параши, Петр ухватился руками за оконную решетку, изогнулся, едва не сорвав со стены Нерукотворного Спаса, и посмотрел вниз. Взгляду открылся едва различимый в утреннем мареве тюремный двор. Добрую часть его занимала круглая клетка, поделенная глухими перегородками на дюжину треугольных загонов.
«Место для прогулок», — догадался Петр.
Он повел взглядом дальше — по едва приметным закоулкам двора, похожего на шестиэтажный колодец.
Сзади заскрежетал замок.
— Лазить в окно не положено! Сделаю взыскание!
Это надзиратель. Он ткнул пальцем в лист на стене:
— Здесь все указано: чего можно, чего нельзя.
— Так ведь темно, — сказал Петр, спускаясь вниз.
— Свет дам на время. Для чтения и молитвы.
Вспыхнула тусклая лампочка. Она мало что добавляла. Однако Петр смог все же прочесть извлечения из правил Дома предварительного заключения. Ими запрещалось: сноситься с другими узниками голосом или какими-либо иными способами, прекословить надзирателям, подниматься к окну, получать газеты или вырезки из них и прочее и прочее. В случае примерного поведения разрешалось: делать заказы в тюремную аптеку и мелочную лавку, получать платные обеды и посылать белье в стирку, два раза в неделю видеться с родными, иметь передачи, брать книги из тюремной библиотеки, до двадцати минут в день гулять во дворе под надзором… Правда, большинство из этих послаблении вступало в силу через месяц после водворения в эти глухие стены.
