Такое поведение стало, кстати, причиной самого страшного оскорбления, которое она выслушивала когда-либо в своей жизни.
Спустя некоторое время после этого случая по ее указанию был задержан один рабочий, которого она собиралась отчитать в присутствии короля и кардинала де Гиза. Но молодой человек прервал ее на полуслове:
— Мадам, — произнес он степенно, — довольно с вас того, что вы своим зловонием наполнили всю Францию, не примешивайте вашего смрада к Божьим делам… В общем, ответ можно считать вполне удачным.
Вполне естественно, что столь благородно выраженное негодование только усиливало ненависть Дианы. Жестокость, с которой она боролась с протестантами, приобрела такие чудовищные формы, что все порядочные люди, в том числе и католики, пришли в негодование. Повсюду стали распространяться очень злые памфлеты, а народ распевал про Диану куплеты, в которых не стеснялся называть ее последними словами.
Фаворитку эти песенки приводили в бешенство, и в отместку за это она навлекла гнев короля на нескольких советников из парижского парламента, которые открыто протестовали против гонений и казней протестантов.
Генрих II, чье самолюбие было задето, решил посетить первое заседание обеих палат парламента, чтобы самому составить суждение об общем настроении Королевского суда.
10 июня он явился в парламент и предоставил слово генеральному прокурору Бурдену.
Бурден, бывший другом Дианы, выступил с нападками на пять или шесть советников, «в ком совсем не чувствуется веры, и среди прочих был назван некто Анн дю Бург».
Не обнаружив ни малейшего страха, что Бург тут же взял слово и заговорил о великодушии в отношении лютеран, осудил резню, осуществляемую во имя Бога. Воодушевленный праведным гневом, он в заключение сказал с некоторым вызовом, «что было бы отвратительно применять к невиновным людям то же наказание, что и к прелюбодеям».
Этот прозрачный намек на связь Генриха II с-Дианой де Пуатье произвел эффект разорвавшейся бомбы. Члены парламента, поджав хвосты, замерли на своих скамьях в ожидании гнева короля. Король, покрасневший до ушей, сумел, однако, совладать с собой, по отдал приказ капитану гвардии немедленно проводить дю Бурга в Бастилию.
И вскоре над советником начался процесс. На исходе первого заседания Генрих II, не сумевший на этот раз скрыть своей ярости, воскликнул, «что хочет видеть собственными глазами, как поджарят на костре Анна дю Бурга». И несчастный был осужден на сожжение на Гревской площади.
В Като-Камбрези Генрих II не только подписал мирный договор, но еще и подготовил два брака, призванных укрепить его безопасность. Первый должен был быть заключен между его старшей дочерью, Елизаветой Валуа, и королем Испании, Филиппом II. Второй — Между его сестрой Маргаритой, которой в это время было тридцать шесть лет, и герцогом Эммануилом Савойским.
Впрочем, этот второй брак вызывал всеобщее неодобрение, поскольку Маргарита в качестве приданого приносила мужу Пьемонт и Савой.
— Мы теряем две прекрасные провинции из-за влюбленной принцессы, — говорили люди.
Французские солдаты, стоявшие гарнизоном в Пьемонте, возмущенные тем, что должны покинуть землю, где так хорошо жилось, выражали свое настроение языком куда более красочным, чем добропорядочные люди.
Примеры этих ярких солдатских высказываний приводит Брантом:
«Гасконцы, как и многие другие, говорят: „Черт побери! Мыслимое ли дело, чтобы за малюсенький кусочек мяса, спрятанный между ног этой женщины, приходилось отдавать столько больших и прекрасных земель?“ Другие: „Будь проклята та…, которая обходится нам так дорого!“ Третьи: „Неужто надо, чтобы старая и несчастная… обогащалась и возрождалась за счет нашей добычи?“ Четвертые: „Ах, чтоб тебя! Ну почему бы ей не родиться без…!“ Или вот еще: „Это же надо, сорок пять лет беречь невинность, носиться со… своей девственностью и вдруг потерять ее, чтобы разорить Францию!“ Говорилось и такое: „Да уж, велика, должно быть, у нее…, если смогла поглотить столько городов и замков; я думаю, когда муженек туда влезет, ему не понравится, потому что там одни только камни да городские стены, провалившиеся туда“. Короче, если бы я и захотел пересказать все эти бесконечные разговоры, я бы все равно не смог этого сделать, потому что говорилось много, но означало только одно — разочарование людей…»
Вся эта критика, все сетования, разумеется, ничего не значили для короля, и парижане готовились торжественно отметить обе свадьбы танцами на улицах и площадях и возлияниями более обычного.
Удовольствия, значительно более изысканные, предназначались для знатной публики. Так, например, король приказал разобрать мостовую с части улицы Сент-Антуан, чтобы там можно было устроить состязания и чтобы любители турниров насладились зрелищем.
При дворе называли имена сеньоров, которые были допущены помериться силами с королем, и некоторые, забавы ради, заключали пари, не замечая, что одна женщина дрожит от страха.
Королева действительно боялась. Один из астрологов, которыми она любила себя окружать, Люка Горик, сказал ей еще в 1542 году, что «дофин станет, конечно, королем, что его восхождение на престол будет ознаменовано сенсационным поединком, но что другой поединок положит конец и его царствованию, и его дням».
Первая часть пророчества исполнилась, когда случился поединок с Жарнаком, и теперь королева с ужасом наблюдала за приготовлениями к предстоящему турниру. Она также вспомнила, что Горик заключил свое предсказание советом «избегать любого поединка на турнирной арене, особенно вблизи сорока одного года, потому что именно в этот период жизни королю будет грозить опасность ранения головы, которая, в свою очередь, повлечет скорую слепоту или даже смерть».
А между тем Генриху II три месяца назад исполнился сорок один год.
Но и это было еще не все. Любопытнейший из астрологов по имени Нострадамус, которого Екатерина пригласила ко двору в 1556 году, опубликовал произведение, в котором одно из четверостиший, казалось, подтверждало прорицание Горика:
Лев молодой, устремившись на битву, Старого льва в поединке сразил, Шлем расколот златой, тьмой подернулись очи, Чашу смерти жестокой несчастный испил…
Вот почему лицо королевы было воскового цвета, когда утром 30 июня она появилась на почетной трибуне.
— В десять часов утра, под палящим солнцем король выехал на арену, украшенный черным и белым, цветами Дианы де Пуатье. И сразу начался турнир.
Поприветствовав дам, Генрих живо устремился на герцога Савойского, затем с еще большим блеском на герцога де Гиза.
