Но Берия был неумолим:
– А теперь расскажи, что из трофейного имущества ты забрал незаконным путем, без оплаты?
– Ну было… пианино, рояль, три-четыре ковра…
– Плюс четырнадцать фотоаппаратов… Если забыл – плюс хрустальные вазы, бокалы, фарфоровая посуда, – перечислял Берия.
– Такой же жадный буржуй, как Абакумов. Зачем тебе столько аппаратов? – спросил Коба.
– Он снимал вас тайно, Иосиф Виссарионович, – сказал Берия.
– И что же ты наснял?
– Я просто… на память снимал… – От ужаса Власик окончательно охрип.
– Пошел вон, мудак. Чтоб я тебя больше не видел.
Власик медленно поплелся из комнаты.
– Спасибо, Лаврентий. Ты свободен.
Берия ушел.
Коба велел Игнатьеву:
– Займись этим мудаком. Все мои фотографии сегодня же мне на стол. Отправьте его помощником начальника лагеря. – И, усмехнувшись, добавил: – А как обвыкнется с лагерем – арестуйте! Слишком много знает, прохвост! А ты, Фудзи, пиши: «Решением Бюро Президиума товарищ Власик освобожден от занимаемой должности…»
Когда все разошлись, он сказал мне:
– Пока будем искать подходящего человека вместо Власика, присматривай за охраной. Ты ведь их всех знаешь.
Так он сделал меня своим дворецким.
Последний день его рождения
На свой последний день рождения Коба меня не пригласил. По-моему, он никого не пригласил. Я был у него на даче накануне. Приехал вечером. Он спросил меня:
– Который сейчас час?
– Восемь без десяти минут.
– Вечера или утра?
Он иногда забывал надеть часы и теперь часто пугал охрану этим вопросом. Они не понимали, что в беспрерывной работе и ночных застольях он окончательно соединил день с ночью.
Я поздравил его.
– Нам с тобой надо не поздравлять друг друга, а плакать в этот день.
В этот момент позвонил Молотов. Коба не захотел подходить. Велел соединить его с Хрущевым. Я услышал:
– Скажи нашим капитулянтам Молотову и Микояну, что я им больше не товарищ и чтоб ко мне больше не звонили и не приходили.
Думаю, старые друзья окончательно поняли: конец!
Но Васька в день рождения отца на дачу приехал. С подарком – набором слесарных инструментов почему-то! Кобу предупредили из дежурки, что Васька пьян.
Коба встретил его у дома.
Как рассказал мне потом «прикрепленный» Туков, Коба стоял в своей маршальской шинели на меху, в ушанке и старых валенках. В дом Ваську не пустил и подарка не принял.
Он долго смотрел вслед уходившему нетвердым шагом сыну, покачивая седой головой в ушанке.
Встречал я его, как обычно, дома – с женой и дочерью. Год начался страшно.
Я завтракал, когда передали заявление ТАСС. Грозный голос еврея Левитана читал список еврейских фамилий врачей-отравителей: «Советский народ с гневом клеймит преступную банду убийц в белых халатах и их иностранных хозяев… Эти нелюди, нарушившие клятву Гиппократа… Наемные шпионы на службе у сионистской организации «Джойнт»… Только бдительность простой советской женщины медсестры Лидии Тимашук помогла разоблачить банду…»
В конце сообщения Левитан прочел обещание, заставившее меня вздрогнуть: «Что же касается вдохновителей этих наймитов, – они могут быть уверены, что возмездие вскоре найдет дорогу к ним».
Если «вдохновителями» были «иностранные хозяева», то есть «американский империализм», то возмездием, которое уже искало к ним дорогу, должна была стать война!
И началось… С утра до вечера собрания трудящихся клеймили врачей-отравителей, бесконечно перечисляя их еврейские фамилии. «Правда» печатала сообщения «об арестах шпионов в разных городах», носивших в этих разных городах все те же одинаково еврейские фамилии.
Самый популярный в стране журнал «Огонек» в передовой статье «Бдительность и еще раз бдительность», перечислив еврейские имена арестованных врачей, назвал их «извергами человеческого рода». И всюду фигурировала зловещая сионистская организация «Джойнт», «за широкими спинами русских ротозеев» вербовавшая советских людей и дававшая приказы убивать.
В эти январские дни пресса напоминала листки антисемитского «Союза Русского народа» времен нашей с Кобой юности. Только то были жалкие листовки, а это – официальная печать государства Маркса–Ленина, основанного радикалами-интернационалистами. Впрочем, почти все основатели этого государства давно лежали в «могиле невостребованных прахов» Донского монастыря. И во всех этих погромных статьях я ясно слышал знакомый голос. Книги, которыми зачитывалась чернь нашей молодости, – все эти «Протоколы сионских мудрецов», многочисленные антисемитские издания – отлично сохранились в цепкой памяти моего друга. Коба мастерил вдохновенный роман о «разветвленном мировом еврейском заговоре, использующем в своих кровавых целях людей самой гуманной профессии в мире».
Он вызвал на дачу Хрущева. Пили чай. Коба заботливо положил сахар в чашку гостя.
– Я без сахара пью.
– Врешь, ты известный сладкоежка. Кстати, все хочу тебя спросить. Ты – секретарь московского горкома партии, товарищ Хрущев… я не ошибся?
Хрущев понял: сейчас начнется разнос за что-то. Он побледнел.
– Да, Иосиф Виссарионович.
– Тогда почему не поддерживаешь новый почин московских рабочих? Эти молодые товарищи рвутся взять дубинки. И предлагают: когда закончится рабочий день, отдубасить как следует этими дубинками евреев.
Хрущев опешил, и я с ним.
– Я, честно говоря, не слышал, – пробормотал бедный Хрущев.
– Твое дело, Никита, не слушать массы, а опережать массы. Вести их за собой. Так нас, старых большевиков, учил Ильич. Руководитель должен иметь орлиные очи, видеть то, что еще только будет. Иди, думай. И предложи на Бюро план этого мероприятия.
Когда Хрущев ушел, он сказал:
– Этот тоже с гнильцой… и к тому же не понимает жидов. У сиониста, шпиона, но неплохого писателя Бабеля есть такой эпизод. Комиссар выступает на селе и бросает лозунг: «Да здравствует мировая Революция!» А ему из толпы отвечают: «Не может того быть, чтоб случилась мировая». – «Почему?» – «Жидов не хватит».
Я засмеялся, он мрачно посмотрел на меня.
– Плакать надо, а не смеяться. Всегда и всюду, где появляются они, начинаются бунт и печаль. Как правильно жило человечество. Языческие боги были так похожи на нас, ничто человеческое было им не чуждо. Человеческое – значит, звериное. Кровь, победа над противником, месть, много баб… Все радости истинного мужика считались достоинствами. Но вот евреи открыли понятие «грех». Появился Бог, который стал наказывать за грехи. И придумал заповеди, невозможные для человека. Нагие Адам и Ева, преспокойно ебавшиеся с другими Адамами и Евами, сильный Каин, пристукнувший никчемного слабого брата, узнали, что свершают грех… А потом еврейка родила еще одного Бога, и тот потребовал совсем невозможное: он мне по морде, а я ему подставляю другую щеку.
