Ознакомительная версия.
Толпа, как море – так же изменчива… И вскоре мой неверный маршал, поклявшийся королю доставить меня в железной клетке, вынужден был заявить: «Я не могу двумя руками остановить движение океана!» Ней присоединился ко мне, мы обнялись, и все было забыто!
Правда, угощая его изысканным обедом, я все-таки спросил у «храбрейшего из храбрых», заботливо подливая ему вина:
«А чем собирались кормить меня вы в уготованной мне железной клетке?»
И герцог Эльхингенский, созданный мною герцог, прошедший кровь и смерть, заплакал от унижения. И я задал ему еще один вопрос:
«Вы понимаете, что теперь мы навсегда вместе – до гроба?»
Уже на Святой Елене, когда император узнал, что великого маршала расстреляли ничтожные Бурбоны, он почти с ужасом сказал: «Как часто случайно оброненная мною фраза становилась пророческой!» И все представлял, как расстреливали славу Франции в Люксембургском саду…
– Так в пирах и радости, без единого выстрела, я шел к своей столице. Оттуда все время приезжали вчерашние сподвижники, спешили присоединиться ко мне, привозили парижские слухи.
Мне донесли, например, что Шатобриан умолял короля остаться в столице. «Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Да, скорее всего, мы погибнем, погибнете и вы, – обрадовал он короля, – но ваша гибель станет бессмертием Бурбонов!..» Он говорил с королем об истории! Но что могли понять выродившиеся Бурбоны?!. История! Слава! К чему им? Набить брюхо, по…ся, в сытости и богатстве помереть от старости… вот и вся мечта! И вскоре король, уже успевший объявить, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, поклявшийся «умереть только на французской земле», бежал прямиком в Гент.
Въезжая в Париж, на мартовской дороге я увидел много ворон… и вспомнил о бежавших Бурбонах. «Монитер», еще вчера меня проклинавший, вышел с карикатурой: орлы влетали в Тюильри, откуда поспешно убегали надутые индюки!.. За девятнадцать дней, не сделав ни единого выстрела, не пролив ни капли французской крови, я вернул себе империю. Фантастика? А что не фантастика в моей судьбе?
Так начались мои три медовых месяца с Францией. Я обратился к нации и союзникам: «Я хочу упрочить свой трон, возвращенный мне любовью моего народа, и потому мне нужен мир. Нет для меня ничего дороже, чем оставаться в мире со всеми державами».
Но они не собирались мне верить. И Меттерних повторил: «Для этого человека нет мира, а есть только перемирие между войнами. Пока он в Париже, мира в Европе не будет». Точнее, ему надо было сказать: «Если он сегодня в Париже, мы боимся, что завтра он окажется в Вене».
Вся Европа приготовилась воевать с Францией. Новый рекрутский набор дал жалкое количество солдат – слишком много могил оставили войны. Но обожествление императора доходило до умопомешательства. Да, с таким числом солдат я не мог выиграть, но при таком энтузиазме не мог и проиграть!
Однако страшное слово «измена» уже бродило меж солдат. Они не верили моим маршалам, однажды предавшим. И не понимали, почему я вернул их в строй, вместо того чтобы отправить на гильотину, как это сделала бы революция. Но у меня не было других маршалов, я должен был воевать с этими…
В это время я решил предпринять некоторые шаги, чтобы помириться с «дедушкой Францем». Но мой глупый Мюрат – король Неаполитанский, изменивший мне и за это молчаливо признанный Венским конгрессом… сей глупец соскучился без битв и попытался возмутить Италию против Австрии. Он начал боевые действия.
Впоследствии на острове император говорил: «Мюрат никогда не понимал (как и все мои маршалы), что он был всего лишь командир моей кавалерии. Не более! Он мог храбро вести ее в атаку – и все! Но сражения выигрывал только я… И, конечно же, он был разбит австрийцами. И получил свою расстрельную пулю…»
– Так что мне не удалось отъединить Австрию от союзников. Глупец Мюрат заставил моего тестя поверить, что между Неаполем и Парижем есть тайный сговор. И Франц смертельно испугался. Теперь союзники были едины, как никогда. Они объявили, что сложат оружие только тогда, когда во Францию вернутся Бурбоны…
А пока я решил перестать быть самодержцем… на время, чтобы объединить нацию в борьбе со всей Европой. Я объявил, что сохраню за собой лишь столько власти, сколько нужно для эффективного управления государством. Созвал новое Законодательное собрание, министры теперь были подотчетны не мне, а парламенту, пресса – свободна (я отменил цензуру). И теперь сама нация – в лице своих депутатов – предоставляла в мое распоряжение войска. На этих условиях меня поддерживали все прежние авторитетнейшие враги «тирании». И республиканец Карно, и глава оппозиции интеллектуалов Бенжамен Констан были со мною. Вновь появился в парламенте аббат Сийес – символ минувшей Великой революции…
Тогда же Люсьен вернулся во Францию и наконец-то согласился принять титул принца. Но со мной не было ни сына, ни императрицы. И я не мог (увы!) вернуть прежнюю: Жозефина умерла… Это было очередное предупреждение судьбы: прежний мир не существовал более… И теперь на балкон к народу со мной выходила ее дочь Гортензия со своими детьми. Но мне нужен был мой собственный сын!
Конечно, либерализация власти, которую я предложил, сделала неэффективным управление страной. Но другого тогда быть не могло. Я ведь получил империю в подарок от нации. Чтобы получить от народа истинную власть, мне нужна была блистательная победа. Но я понимал, как трудно мне ее теперь добыть.
Со мной что-то происходило… Помню, я увидел вечного республиканца Лафайета, который теперь заседал в Законодательном собрании. Выслушав его очередную пламенную речь о свободе, я сказал ему: «Вы совсем не изменились». Как сообщил мне потом Фуше, этот простодушный глупец-идеалист не понял, решил, что я говорю о его внешности. И наивный Лафайет печалился домашним:
«Но я не мог ответить ему тем же комплиментом, император очень изменился».
Я и вправду потучнел, расплылся… результат сытой жизнь на острове без бивуаков, без войны… Я стал как-то малоподвижен, исчезла молодая, наглая уверенность… Да, я перестал быть молодым. Я был императором, а сейчас нужен был молодой волк, беспощадный вояка, чтобы победить целую Европу. Ибо только разгром мог образумить врагов. Но я уже чувствовал – его не будет.
Выступая в поход, я обратился к армии: «Солдаты! Много раз вы решали судьбу Европы… Но после Аустерлица, Фридланда и Ваграма мы были слишком великодушны, поверив словам монархов, которых мы оставили на тронах. Теперь они вновь объединились и посягают на судьбу и священные права Франции. Пойдем же навстречу им, разобьем их, как уже били столько раз. Они оставили нам один выбор – победа или смерть!»
Ознакомительная версия.
