ТИТ ФЛАМИНИН
Тит принадлежал к новому поколению. Он был представителем молодежи, выросшей во времена Пунической войны: ему не было и десяти лет, когда Ганнибал вторгся в Италию. Тит почти что вырос на поле боя, уже в восемнадцать лет был опытным офицером, и ему поручили даже управлять захваченным у врага Тарентом. Он наделен был от природы живым умом, бурной энергией и неугомонным характером. Тит был совершенно неспособен, подобно Сципиону, спокойно сидеть дома. Всю жизнь он посвящал кипучей деятельности: то выезжал основывать колонию, то отправлялся на войну, то находился в посольстве, то интриговал в сенате. Даже под старость, когда человеку полагалось отойти от всяких дел, Тит не знал ни минуты покоя, за что его часто осуждали (Plut. Flam., 20). А в то время, о котором идет речь, он буквально одержим был мечтами о приключениях и подвигах.
Титу было около двадцати лет, когда он услышал о блестящих подвигах Публия Сципиона. Подобно всей молодежи, Тит восхищался Сципионом, подражал ему, смотрел на него, как на своего кумира. Стать вторым Сципионом стало его мечтой.{67} Когда началась война в Греции, Тит сразу понял, что это его «Тулон». Он выставил свою кандидатуру в консулы, хотя ему не было и тридцати лет и он не занимал никакой должности, кроме квестора. Ну что же? Ведь Сципион был как раз его возраста, когда стал консулом, а до этого тоже не занимал никакой должности, кроме эдила. Став консулом, несмотря на сопротивление стариков, Тит «взял в набор почти исключительно тех воинов, которые служили в Испании и Африке» под началом Сципиона и знали его новую боевую тактику, и переправился в Грецию «с большей поспешностью, чем имели обыкновение делать другие консулы» (Liv., XXII, 9).
Тит разом обворожил греков. Они отправлялись к нему заранее предубежденные, ожидая увидеть грубого варвара. Но вместо того они видели очаровательного молодого человека, который говорил по-гречески, как прирожденный афинянин, и с искренним восторгом рассуждал о великой Элладе и ее возрождении. Они разом уверовали в Тита и прониклись глубоким убеждением, что это и есть тот герой, которого они так долго ждали (Plut. Flam., 5).
Тит и впрямь производил самое приятное впечатление. Он импонировал своими простыми, дружелюбными манерами, обаятельной веселостью и задорной насмешливостью. Он был чрезвычайно общителен. Везде у него были приятели. В Риме им счета не было. Но вот стоило ему приехать в Грецию, выяснилось, что вождь эпиротов, упорных врагов римлян, его хороший приятель. Он разбил впоследствии македонского владыку и взял в заложники его юного сына. И что же? Вскоре обнаружилось, что этот мальчик обожает Тита, чтит его больше отца и всех близких. Когда приезжали послы из Малой Азии, то они, окончив свою официальную миссию, неизменно направлялись на обед к всеобщему приятелю Титу Фламинину (Liv., XL, 5; Арр. Maced., IX, 6; Nep. Hann., 12, 1). Не всегда эти друзья были солидные, почтенные люди. Например, очень близким его приятелем был мессенец Дейнократ, отчаянный сорвиголова и повеса (Polyb., XXIII, 5, 2–13). Эта дружба доставила впоследствии Титу много горьких минут. Его приятель поднял войну в Греции и втянул родное государство в чудовищную авантюру. Он приехал в Рим в надежде, что Тит ему поможет. Сам он был по-прежнему весел и беспечен, пировал с утра до вечера, развратничал, слушал певцов и певичек и, наконец, исполнил какой-то новомодный танец в женской одежде. Тит ничего ему тогда не сказал, но когда на следующий день Дейнократ подошел к нему с какой-то просьбой, Тит с досадой отвечал:
— Хорошо, Дейнократ, я сделаю все, что могу. Удивляюсь только, как ты можешь бражничать и плясать после того, как накликал на эллинов столько забот.
Дейнократ искренне удивился и очень смутился (ibid.).
При всем этом Тит был умен и тонок, и талантлив. «Всякое предприятие он вел очень умело», — говорит Полибий (Polyb., XVIII, 12, 2). Но лишь тот, кто очень хорошо знал этого человека, понимал, что Тит «один из проницательнейших римлян, обнаруживавший несравненную предусмотрительность и ловкость не только в государственных делах, но и в личных сношениях» (ibid., XVIII, 12, 3–4). Иными словами, Тит был очень хитер, чего греки сразу не заметили, но зато хорошо узнали позднее. «При всем том, — заключает свою характеристику Полибий, — Тит был еще очень молод» (XVIII, 12, 5).
Войско римлян, когда к нему прибыл новый консул, давно уже стояло в бездействии. Тит разом сдвинул войну с мертвой точки. Прежде всего он свиделся с представителями эллинских общин и совершил чудо: ему удалось объединить в единый союз ахейцев, этолян,[130] беотийцев, афинян и малоазийских греков, — словом, он сделал то, что до него не удавалось еще ни одному политику. Даже с тираном Набисом он заключил договор. Теперь Тит действительно мог выступать от имени всей Эллады. Ахейцы никогда бы не поручили переговоры о своем будущем этолянину, этоляне никогда не доверились бы спартанцу, а афиняне — фиванцу, но римлянину Квинктию все верили. И Тит требовал теперь от Филиппа не просто прекратить войну и возместить потерпевшим убытки, нет, он от имени всех греков приказывал ему освободить Элладу. Каким-то чудом Тит сумел сообщить свой энтузиазм римлянам. Они сражались теперь с невероятным рвением, считая, что для них нет славы лучше, чем слава освободителей Эллады (Polyb., XVIII, 11, 11).
Греки и римляне сражались теперь плечом к плечу, и очень многое удивляло эллинов. Они изумлялись, видя, как римляне, оторванные от своих коммуникаций, голодные, идут по вражеской стране, но никогда не позволяют себе грабить. Еще более поражала их выносливость римлян. Полибий рассказывает, что Тит, не зная, где придется разбить лагерь, приказал воинам тесать полисадины и нести их с собой. «Невыполнимой кажется эта задача по эллинским понятиям и нравам, но весьма легкой по римским. Так, эллины едва могут в походах выдержать тяжесть одних только сарисс и с трудом переносят причиняемое ими утомление. Напротив, римляне со щитом на кожаном ремне через плечо, с дротиками в руках не тяготятся нести еще палисадины» (Polyb., XVIII, 18, 1–4).
Удивлялись греки и великой религиозности римлян. Давно проникнутые холодным скептицизмом, они с презрением глядели на набожные молитвы своих новых друзей. Они с усмешкой рассказывали, что римский консул «совершал ауспиции… возглашал обеты, как жалкий жрец-прорицатель» (Liv., XXXV, 48). Полибий пишет: «То самое, что осуждается у всех других народов, именно богобоязнь, у римлян составляет основу государства». Религия, говорит он, настолько пронизывает их частную и общественную жизнь, «что невозможно идти дальше в этом отношении». И историк замечает, что его соотечественники находят такое поведение нелепым (Polyb., VI, 56, 7–9).
