Самая большая проблема, с которой столкнулось обвинение, было доказать мотивы моих предполагаемых действий. Дженсен утверждал, что у меня было три мотива для совершения преступления. Во-первых, я уже был обвинен в уголовном преступлении и находился под надзором. Я знал, что ношение запрещенного оружия станет поводом для нового обвинения, если полицейские найдут у меня пистолет. Второй мотив был связан с марихуаной, которая была обнаружена в машине, а также в кармане моих брюк. Марихуана тоже могла послужить еще одним поводом для вынесения обвинения. И, в-третьих, я предъявил полицейскому ложное удостоверение личности, что является нарушением закона. По словам прокурора выходило, что из-за всего вышесказанного я пришел в такое отчаяние, мне так не хотелось получить новое обвинение, что я убил одного полицейского, ранил второго и похитил гражданина. Как я уже говорил, мой обвинитель не останавливался ни перед чем, чтобы выиграть дело.
На самом-то деле, останавливая меня, Фрей прекрасно знал, с кем имеет дело, равно как знал меня в лицо каждый полицейский в Окленде. Он пытался наказать меня, используя городской вариант линчевания, с давних пор применявшегося на Юге. Мои адвокаты подняли сведения, касавшиеся прошлого Фрея, и обнаружили множество случаев, когда этот полицейский преследовал негров и жестоко с ними обращался, а также делал расистские заявления о чернокожих, в том числе и в присутствии самих чернокожих. К несчастью для Фрея, на этот раз его привычки сыграли с ним злую шутку. Я не знаю, что там случилось, поскольку потерял сознание, но все пошло не так, как Фрей хотел или как ожидал. Мне кажется, он думал, что если бы прикончил меня, то получил бы повышение.
Обвинение, связанное с марихуаной, было сущей фальсификацией. Прежде всего надо сказать, что ни один член партии «Черная пантера» не употребляет наркотики. Это абсолютно запрещено. Если выясняется, что кто-то нарушил этот запрет, этот человек исключается из партии. Запрещение употреблять наркотики — это одно из следствий принципа «Черных пантер» соблюдать закон в точности. И Чарльз Гэрри, и я сам были уверены в том, что найденная в машине и в моих брюках марихуана была подброшена полицией. В прошлом году полиция останавливала меня больше пятидесяти раз — и чего ради мне стоило рисковать и брать с собой марихуану? Зная, что в любой момент дня и ночи меня могут подвергнуть тщательному обыску и заодно проверить мою машину, я бы никогда не совершил столь безрассудный поступок, даже если бы я и собирался покурить марихуану, чего, в действительности, не было. Если бы коробки с марихуаной по-настоящему были у нее в машине в ту ночь, то невозможно было бы установить, откуда они взялись. Ее машиной пользовались десятки людей, многих из которых она едва знала, так как они были друзьями ее друзей. Но больше похоже на то, что полиция повела себя, как обычно, и использовала все возможности, в том числе и марихуану, чтобы упрятать меня за решетку.
Что касается обвинения в ношении оружия, то, разумеется, никакого оружия у меня не было, ведь той ночью я праздновал окончание надзора. У меня не было никаких причин брать с собой пистолет и тем более избегать ареста по этому поводу. К тому же я не считал себя опасным преступником. Изначально обвинение в уголовном преступлении было сложным и в любом случае было связано с делом Одела Ли 1964 года. По законам Калифорнии, подсудимый считается «уголовным преступником» или «лицом, совершившим судебно-наказуемый проступок» в зависимости от меры наказания. Если он отбывает срок в тюрьме штата, то он уголовный преступник, тогда как виновный в совершении судебно-наказуемого проступка обычно попадает в окружную тюрьму. Когда меня обвинили в нападении на Одела Ли с применением смертельного оружия, мне назначили три года условного освобождения под надзором с пребыванием первых шести месяцев срока в окружной тюрьме. Это значило, что я относился к числу совершивших судебно-наказуемый проступок. Однако на суде по обвинению в убийстве судья сказал, что я был осужден отбывать наказание в тюрьме штата и только потом эта мера пресечения была изменена. За то, что меня условно освободили под надзор, мне пришлось полгода отсидеть в окружной тюрьме. С формальной точки зрения, штат считал меня уголовным преступником. В конце концов, если бы я попал в уголовные преступники, то это решение можно было бы пересмотреть. Теоретически я мог подать в суд прошение о пересмотре моего статуса, но я никогда не обращался в суд с таким прошением, потому что не считал себя уголовным преступником.
Но обвинение считало меня таковым и собиралось построить все дело вокруг этого. Обвинение намеревалось не только показать, что я совершил убийство во избежание ареста. Мои обвинители хотели еще сыграть на том, что свидетельские показания уголовного преступника могут быть подвергнуты сомнению, к тому же уголовному преступнику суждена более строгая мера наказания. Несмотря на все возражения Чарльза Гэрри и приведенные им аргументы, судья постановил, что в 1964 году я был обвинен в совершении уголовного преступления, и это обвинение добавилось к трем, выдвинутым на происходящем процессе. Этот вопрос с обвинением по делу Одела Ли периодически всплывал на судебных заседаниях, потому что обвинение нуждалось в укреплении мотива. Когда я сам стал давать свидетельские показания, я, конечно, сказал присяжным, что не считаю себя уголовником. Это было просто смешно — строить обвинение на этом неверном допущении, ведь несколько десятков свидетелей могли подтвердить, что видели, как я праздновал ночь с 27 на 28 октября. Без сомнения, этот факт говорил, что у меня не было причин сопротивляться аресту и я не был уголовником.
С началом судебного разбирательства по моему делу Элдридж Кливер выпустил листовку, которая широко распространялась в негритянской общине. В листовке Элдридж обвинял полицию в том, что она, задумав убийство, нарушила территориальную неприкосновенность негритянской общины. По мнению Элдриджа, я разобрался с этим нарушением необходимым образом. Главная мысль листовки состояла в том, чтобы оправдать негров, убивающих полицейских за вторжение в общину. Эта мысль подразумевала, что я убил полицейского, даже если в действительности я не совершал убийства.
Листовка не могла быть использована против меня в суде. Тем не менее, мои родители очень расстроились из-за нее и выразили резкое несогласие с Элдриджем. Они чувствовали, что он мало заботился обо мне, а на самом деле пытался подстегнуть меня. Как можно мягче я постарался объяснить родителям, что не могу разбираться ни с Элдриджем, ни с кем бы то ни было из партии во время суда, потому что их действия не могут стать доказательством, которое можно использовать в судопроизводстве. По-моему, Элдридж был волен писать любые вещи и сплачивать общину любыми средствами, которые считал нужными. В этом я его поддерживал. Издание листовки было политическим действием. Элдридж использовал шумиху вокруг моего процесса, чтобы повысить уровень сознания общины. Я сам хотел идти вместе с партией и поддерживать ее мероприятия, проводившиеся с целью просвещения людей, мобилизации общины и перемещения противоречий на более высокий уровень. После этого разговора моя семья перестала вмешиваться в политическую деятельность партии.
