Петроградского военного округа капитана Кузмина, Савинкова, Станкевича и еще одного штабного офицера. Кратко описав политическую ситуацию, основываясь на имевшихся у меня сведениях, попросил начальника штаба оценить военное положение, доложить о движении войск. Затем предложил совету высказаться по вопросу согласия или отказа от перемирия. Мнения высказывались по старшинству, первыми получили слово самые младшие помощники. Только двое из нас — я и Савинков — были категорически против всяких переговоров. Все присутствовавшие военные единодушно заявили о необходимости немедленно вступить в переговоры, поскольку иначе невозможно справиться с казаками.
Больше обсуждать было нечего ввиду мнения большинства: как бы это ни было трудно, иного выхода не оставалось; следовало вести переговоры, чтобы выиграть время. С другой стороны, я не мог предоставить Краснову с его штабом возможность сказать казакам: «Мы за мир, а Керенский нам приказывает сражаться». Поэтому я согласился с мнением большинства, и военный совет приступил к разработке технических условий переговоров.
Было решено отправить Станкевича в Петроград, чтобы проинформировать Комитет спасения родины и революции о поставленных мною условиях переговоров. Жаль, не могу вспомнить полный текст этого документа. В любом случае условия оказались неприемлемыми для большевиков, которые после нашего отступления из Царского Села больше не сомневались в своем успехе.
Но два условия я отлично помню: во-первых, большевики должны были сложить оружие и обещать подчиняться Временному правительству, которое будет реорганизовано; во-вторых, реорганизация и программа нового правительства должны разрабатываться с общего согласия действующих членов Временного правительства, представителей всех политических партий и Комитета спасения родины и революции.
Около четырех часов дня Станкевич уехал в Петроград, а генерал Краснов занялся организацией и отправкой делегации в Красное Село в большевистский штаб для немедленного заключения перемирия в ожидании результатов миссии Станкевича. Делегация отправилась только к вечеру. Состояли в ней одни казаки после категорического отказа капитана Кузмина, несмотря на все уговоры Краснова.
Раньше днем по окончании военного совета ко мне пришел Савинков с бумагой в руках. Я думал, что визит связан с некоторыми неотложными вопросами, касающимися плана обороны Гатчины, но ошибся. Бумага в его руках удостоверяла, что министр-председатель и главнокомандующий Керенский направляет ее предъявителя Бориса Савинкова в Ставку Верховного главнокомандующего для ускорения отправки подкрепления в Гатчину.
— Не будете ли добры подписать эту бумагу, Александр Федорович? — спросил он. — Мне очень хочется поехать.
— Поезжайте сейчас же, — ответил я, протягивая подписанную бумагу, хотя поездка Савинкова в Ставку не имела никакого смысла и не позволяла заняться порученной ему ответственнейшей задачей организации обороны Гатчины, которая еще даже не начинала решаться.
Мы оба понимали цель этой поездки, обсуждать ее было бессмысленно. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь ясней показала, в какой я нахожусь атмосфере! Положение могло спасти только чудо, предельная самоотверженность столь малочисленных защитников Гатчины. Но даже угроза неотвратимой опасности не заставила нас сплотиться, проявить энергию, инициативу, только сгустив враждебную обстановку, ускорила полный развал. Большинство руководствовалось инстинктом самосохранения. Казаки непрестанно злились на офицеров, обрекающих их на неизбежную гибель; офицеры под злобным натиском симпатизировавших большевикам солдат и собственных казаков все чаще и чаще задумывались, какой ценой придется заплатить за спасение собственной жизни, если большевики возьмут Гатчину. Казаки искренне верили, что их предали, видя задержку с прибытием подкрепления. Офицеры не видели необходимости скрывать ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не в состоянии уберечь их от озлобленного народа.
Такова была ситуация на исходе ночи 13 ноября. Никаких новостей от парламентеров «на фронте». Никаких новостей из Петрограда. Бесконечные мрачные полутемные коридоры старого дворца императора Павла были полны взбешенным разъяренным народом. Атмосферу страха накаляли туманные невероятные чудовищные слухи. Кругом слышался шепот: «Если казаки выдадут им Керенского, то смогут свободно вернуться на Дон». Напряжение становилось невыносимым, большинство склонялось к мысли о предательстве. Долгая осенняя ночь казалась нескончаемой, минуты казались часами. Крысы бежали с тонущего корабля. Ни души не осталось в моем кабинете, который еще зимой никогда не пустел. Вокруг меня царила мертвая тишина, как в могиле. Мы остались одни. Маленькая кучка людей.
Целый месяц мы не расставались, связанные одной судьбой. Теперь нам ничто не мешало спокойно встретить то, что нас ожидало.
Занимался день, когда я, уничтожив бумаги, которые не хотелось бы видеть в чужих руках, лег поспать, постоянно одолеваемый одной мыслью: «Придут ли утром эшелоны?»
Почти в десять меня внезапно разбудило абсолютно неожиданное известие: прибыли казаки-парламентеры во главе с Дыбенко! Матросы требуют выдачи большевикам Керенского без всяких условий. Казаки готовы согласиться.
Вот уж действительно неожиданность! До последнего момента, несмотря на множество подозрительных признаков, мрачных предчувствий, мы отказывались допустить возможность столь подлого предательства. Но факт был неопровержимым!
Оставалось одно — выложить все карты на стол Краснову с его штабом, чтобы убедиться, причастны они к предательству или нет. Я попросил генерала прийти. Он пришел, очень корректный и слишком спокойный.
Я спросил, известно ли ему о происходящем внизу. Попросил объяснить, каким образом матросы свободно вошли во дворец и почему меня об этом вовремя не предупредили.
Краснов принялся пространно объяснять, что разговоры с матросами не имеют большого значения, он сам постоянно и очень внимательно следит за происходящим вокруг через абсолютно доверенных людей, даже считает переговоры весьма для нас полезными.
— Пусть поговорят. Весь день пройдет в переговорах и спорах, а к вечеру ситуация прояснится: подойдет пехота, и мы заговорим другим тоном.
Поскольку при этом речь шла о моей выдаче, я убедился, что генерал Краснов не согласится ни на что подобное, в этом отношении можно быть абсолютно спокойным. Однако он считал желательным, чтобы я сам, разумеется под обеспеченной им надежной охраной, отправился в Петроград, попытался прийти к какому-нибудь соглашению с разными партиями, даже со Смольным! Генерал добавил, что признает это небезопасным, но чем не рискнешь ради спасения родной страны?
Вот что сказал мне генерал Краснов. Мы виделись в последний раз. Явно нервозное поведение после видимого спокойствия, с которым он вошел, уклончивый взгляд, странная улыбка больше не оставляли у меня сомнений в сложившемся положении. Продолжавшийся внизу торг за мою голову был далеко не таким безобидным, как мне хотели внушить.
Генерал оставил меня.
Я начал подсчитывать, кто еще остается со мной. Кто хранит верность? Мои отношения с казачьим полком разорвали сами казаки. С моей стороны совершенно естественно не считать себя более связанным никаким образом с теми, кто уже меня предал. Возможности спастись не было. Я не принял никаких мер для личной безопасности. Ничего не было подготовлено для отъезда из Гатчины. Нас оставалось мало для обороняющейся армии
