Лишь немногие литературные друзья тревожились. К. С. Баранцевич, сожалея, что не встретились в Петербурге, когда Чехов был там по сахалинским делам, написал: «Ведь Бог знает, когда теперь увидимся, да увидимся ли еще… Вы предпринимаете такое далекое путешествие, что мороз по шкуре подирает при одном представлении. Дай Бог, чтобы Вам удалось съездить и вернуться благополучно!» Леонтьев-Щеглов советовал попросить мать переписать псалом Давида: «Живый в помощи вышнего в кровь Бога небесного водворится» — и умолял повесить амулет в ладанке на шею.
Возвращаясь из Петербурга в Москву, Чехов сказал своему попутчику литератору В. Н. Ладыженскому о каторге: «Ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде».
В Москве начались сборы; были куплены полушубок, офицерское непромокаемое пальто из кожи, большие сапоги, револьвер и финский ножик «для резания колбасы и охоты на тигров»: «Вооружен с ног до головы».
Беспокоились родственники Л. С. Мизиновой, прекрасной Лики, которая, незадолго до того познакомившись с чеховской семьей, вместе с Марией Павловной переписывала нужные материалы в Румянцевском музее: «…не заинтересована ли Лидюша им? Что-то на это смахивает».
Большая компания собралась на Ярославском вокзале. М. П. Чехов вспоминал: «Помимо нашей семьи, там был Левитан, Семашко, Иваненко, Кундасова, Мизинова, супруги Кувшинниковы и др.». Доктор Кувшинников привез дорожную фляжку коньяку, чтобы Чехов выпил его на берегу Тихого океана. Провожали и артисты, ставшие Чехову друзьями: А. П. Ленский, А. И. Сумбатов (Южин). Некоторые отправились вместе с отъезжающим — до Троице-Сергиевой лавры. Как писал в тот же вечер Ленский своей жене, «поехал он в 3-м классе, давка страшная».
Затем были пароходы от Ярославля до Нижнего Новгорода и Перми по Волге и Каме, поезд до Екатеринбурга, Тюмени и «коннолошадиное странствие» по Сибири: Ишим, Томск, Омск, переправы через реки, Ачинск, Красноярск, Канск, Иркутск, берег Байкала, снова пароход, лошади, Нерчинск, Сретенск и по рекам Шилке и Амуру до Благовещенска и Николаевска. «Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал» (Н. А. Лейкину, 20 июня, Усть-Кара). На амурском пароходе находился арестант в ножных кандалах, убивший жену. Он был с шестилетней дочерью, о которой позже Чехов часто рассказывал: «Ночью девочка спала в одной куче с арестантами и солдатами».
В эти дни Леонтьев-Щеглов записал в своем дневнике: «Чехову легко дался успех, а я с бою каждый шаг брал…»
Впрочем, так думали не все. Другой литератор, В. А. Тихонов, познакомившийся с Чеховым в Петербурге осенью 1888 года, тоже отметил в дневнике: «Какая могучая, чисто стихийная сила — Антон Чехов… Вот он теперь уехал на Сахалин и пишет с дороги свои корреспонденции… не оскудели мы, есть у нас талант, сделавший бы честь всякой эпохе». Он же в марте 1890 года, перед отъездом Чехова на Сахалин, твердо высказал свое мнение: «Вы когда-то мне писали, что, вопреки мнению Н. П. Вагнера[4], Вы себя ни слоном, ни каким-либо иным зверем в русской литературе не считаете, и сопричисляли себя к артели писателей под названием «80-тые годы» или «Конец ХIХ-го столетия», включая в эту артель и Короленко, и Баранцевича, и Ясинского, и Щеглова, и даже меня грешного… Нет, Антон Павлович, Вы в эту артель не годитесь: «В одну телегу впрячь не можно коня и сонных черепах!» Не только в качестве равноспособного члена, но даже и вожаком или старостой этой артели зачислить Вас нельзя, потому что на основании артельных начал староста избирается непременно из среды этой же самой артели. Так вот, и в каторжных артелях (которые Вы на пути Вашем узрите) староста избирается из каторжников же и свободного вольного человека никто на подобный пост назначить не имеет права, даже и сам-то себя он назначить не может. А между нами Вы единственно вольный и свободный человек и душой, и умом, и телом вольный казак. А мы все «В рутине скованы, не вырвемся из ига…». Да и не в одной рутине, а во многом другом, еще более ничтожном».
Вечером 10 июля пароход «Байкал» бросил якорь на рейде Александровска в устье реки Дуйки.
«На берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга… Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов, гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою… И все в Дыму, как в аду».
После почти трехмесячного путешествия через всю Россию Чехову предстоял трехмесячный же труд на каторжном острове.
30 июля начальник острова генерал-майор Кононович подписал удостоверение: «Дано сие от начальника острова Сахалин лекарю Антону Павловичу Чехову в том, что ему, г. Чехову, разрешается собирание разных статистических сведений и материалов, необходимых для литературной работы об устройстве на острове Сахалине каторги. Начальникам округов предлагаю оказывать г. Чехову для означенной цели при посещении им тюрем и поселений законное содействие, а в случае надобности предоставлять г. Чехову возможность делать разные извлечения из официальных документов. В чем подписом и приложением казенной печати удостоверяем»;
В книге «Остров Сахалин» Чехов писал: «Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как я не состою на государственной службе. Конечно, я знал, что он не прав, но все же от слов его становилось мае жутко, и я боялся, что и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно такой же взгляд». На Сахалине он встретил почти такой же взгляд, хотя и не узнал об этом, поскольку соответствующие распоряжения были отданы под грифом «секретно».
Генерал Кононович в тот же день 30 июля направил такое распоряжение начальнику Александровского и Тымовского округов:
«Выдав вместе с сим свидетельство лекарю Антону Павловичу Чехову… поручаю Вашему Высокоблагородию иметь неослабное наблюдение за тем, чтобы г. Чехов не имел никаких сношений с ссыльно-каторжными, сосланными, за государственные преступления, и административно-ссыльными, состоящими под надзором полиции».
Но если путешествие не было связано ей с какой официальной миссией (как не было, конечно, и «капризом гения»), если власти отнеслись к нему с подозрением, а книга о нем вызвала цензурные нарекания, то какой же смысл имело оно для самого Чехова?
Здесь уместно привести страницу, написанную им в 1888 году, в память о великом русском путешественнике H. M. Пржевальском, в память обо всех подвижниках, героях русской науки и культуры: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели… делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. А где эта сила, перестав быть отвлеченным понятием, олицетворяется одним или десятком живых людей, там и могучая школа.
