Сам Тургенев указывал в статье «По поводу «Отцов и детей», что в основание главной фигуры Базарова, он взял вовсе не Добролюбова, а поразившую его личность молодого провинциального врача, скончавшегося в 1860 году. «В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я на первых порах сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета…»
Образ Базарова был подсказан писателю самой жизнью, и он стремился воплотить в нем типические черты мировоззрения передовой разночинной интеллигенции шестидесятых годов. В основу ряда высказываний Базарова по общефилософским, эстетическим и другим вопросам были положены мысли, развиваемые в тех или иных статьях Добролюбова.
Желая как можно глубже «вжиться» в изображаемый им тип, Тургенев завел в процессе работы над романом условный «дневник» Базарова, где записывал мысли и высказывания своего героя о тех или иных событиях текущей общественно-политической жизни.
Вероятно, как всегда, были заведены предварительно и «формулярные списки» действующих в романе лиц, с их биографиями, краткими характеристиками, заметками и наблюдениями.
По возвращении из Вентнора в Париж писание романа долгое время подвигалось очень медленно.
Поэтому и не удалось закончить его к весне, как предполагалось сначала.
В марте 1861 года в письме к Льву Толстому[47], выражавшему желание послушать главы из «Отцов и детей», Тургенев обещал при случае сделать это, но вообще жаловался, что в Париже работается ему плохо и что роман застыл на половине; «я надеюсь на деревню, — добавлял он, — на деревенскую тишину и скуку, которая вернее всего приводит к труду нашего брата, удоборассеиваемого и непостоянного славянина».
В Россию в это время тянуло Тургенева не только стремление увидеть снова родное Спасское, друзей и земляков, не только надежда закончить там «Отцов и детей», но и горячее желание воочию видеть совершающиеся на родине важные события.
— Никогда еще разложение старого не происходило так быстро, — говорил он в эти дни.
Свершившееся падение ненавистного крепостного права Тургенев пережил с большим волнением и подъемом. Но уяснить себе сразу истинный характер этого события и его настоящие предпосылки он не мог главным образом в силу своих либеральных воззрений и отчасти из-за того, что находился вдали от родины.
В Россию Тургенев выехал только в апреле 1861 года. Объясняя эту свою задержку Герцену и как бы оправдываясь перед ним, он писал: «Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж и потому поневоле сижу в Париже? Все мои помыслы, весь я в России…»
Как всегда, вдали от родины его охватывало обостренное чувство любви к ней, к своим пускай и невзрачным, но до боли знакомым и дорогим местам степной полосы.
«Кто мне растолкует то отрадное чувство, которое всякий раз овладевает мною, когда я с высоты Висельной горы открываю Мценск? В этом зрелище нет ничего особенно пленительного, а мне весело. Это и есть чувство родины».
Письма земляков-соседей (Льва Толстого, Фета, Борисова) доставляли ему на чужбине ни с чем не сравнимую радость, потому что «от них веяло» вспаханной уже холодноватой землей, только что посаженными кустами, овином, дымком, хлебом, ему чудился «стук сапогов старосты в передней, честный запах его сермяги…».
Когда Тургенев вернулся в Спасское, работа над романом в деревенской тиши пошла очень успешно.
Правда, спокойное течение ее было прервано однажды нежданным образом.
В конце мая приехал к нему Лев Толстой, и они вместе отправились к Фету в его имение Степановку, расположенное верстах в семидесяти от Спасского.
Первый день гости провели в оживленной дружелюбной беседе, а на следующее утро, когда сошлись в столовой за завтраком, внезапно разыгралась бурная сцена между Толстым и Тургеневым, описанная Фетом в его воспоминаниях.
Тургенев сидел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую, когда та спросила Ивана Сергеевича, доволен ли он гувернанткой, которая занимается воспитанием его дочери.
Тургенев стал усердно расхваливать ее и сказал, что она со свойственной ей пунктуальностью просила определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей.
— Теперь англичанка требует, чтобы моя Полина забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив ее, возвращала по принадлежности.
— И это вы считаете хорошим? — спросил Толстой.
— Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю театральную сцену.
— Я вас прошу этого не говорить! — воскликнул Тургенев.
— Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.
Потеряв самообладание и бледный от волнения, Тургенев воскликнул:
— Так я заставлю вас молчать оскорблением!
«С этими словами он вскочил из-за стола, — рассказывает Фет, — и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к моей жене:
— Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь.
С этим вместе он снова ушел».
Тургенев тотчас же уехал в Спасское, а Толстой — в Новоселки, имение Борисова.
В письме, отправленном Тургеневым Толстому из Спасского в день их ссоры, он еще раз признал себя виновным в происшедшем и просил у него извинения.
Ссора эта, едва не окончившаяся дуэлью, на целых семнадцать лет разъединила Тургенева с Толстым.
В разгаре лета Иван Сергеевич записал в дневнике: «30 июля, воскресенье. Часа полтора тому назад я кончил, наконец, сбой роман. Не знаю, каков будет успех. «Современник», вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное влечение».
Такие фигуры, как Инсаров и Базаров, могли вызывать у автора уважение, но не чувство задушевной близости, которое так явственно ощущается в обрисовке Лаврецкого или Рудина.
Едва только успел Тургенев поставить точку в рукописи «Отцов и детей», как слухи о его новом произведении, а вместе с ними и различные догадки о содержании романа проникли в печать.
Разноречивые оценки «Отцов и детей» автору пришлось услышать еще до опубликования романа в журнале, как только он начал читать друзьям осенью 1861 года свой роман в рукописи. Тургенев умел спокойно выслушивать от друзей правду и потому не боялся знакомить их с новыми своими произведениями, когда те находились у него еще «в пяльцах».
