Словно в параллель к гротескным фигурам Пушкин изображает в этой главе старинную картину, висевшую в гостиной Вульфов, где собирались на семейные торжества господа Рокотовы и Пещуровы — «Скотинины» и «Фляновы». Это было «Искушение святого Антония» школы Мурильо: «перед св. Антонием представлен бес в различных видах и с различными соблазнами». Вспоминая эту картину, Пушкин, как сам сознавался хозяйкам, «навел чертей в известный сон Татьяны». Многое в этом описании исходило от родных сказаний, но предания русской старины и мотивы разбойничьих песен здесь сочетаются с какими-то зловещими образами европейской фантастики.
Не успели отпраздновать именины Евпраксии, как узнали о новом событии. В приказе начальника штаба барона Дибича от 8 января объявлялось о возмущении на юге Черниговского полка. Мятежная часть была окружена правительственной конницей; главный зачинщик и возбудитель восстания подполковник Муравьев-Апостол был взят в плен после тяжелого ранения.
Это был ближайший родственник, «кузен» Прасковьи Александровны Осиповой, тот самый Сергей Иванович Муравьев-Апостол, который подарил ей в 1816 году черный сафьяновый альбом, украшенный теперь автографами Пушкина и Дельвига. Политическая хроника эпохи становилась семейной драмой передового русского дворянства.
С начала 1826 года Пушкин в переписке с друзьями стремится выяснить перспективы своей участи.
В феврале Плетнев сообщает ему поручение Жуковского, «чтобы ты написал к нему письмо серьезное, в котором бы сказал, что, оставляя при себе образ мыслей твоих, на кои никто не имеет никакого права, не думаешь играть словами, которые противоречили бы всеми принятому порядку. После этого письма он скоро надеется с тобою свидеться в его квартире». Пушкин почти буквально выполняет это указание, а в мае 1826 года, снова по совету друзей, обращается к Николаю I с просьбою о позволении выехать для лечения в столицы или Европу.
В июне в Тригорское приехал вместе с Алексеем Вульфом и долгожданный Языков. Студент философии, изучавший «этико-политические науки», мог сообщить Пушкину новые знания, которые так ценились поэтом-скитальцем и вечным слушателем живых «университетов». Языков жил в Дерпте, «любя немецкие науки и немцев вовсе не любя…» Он слушал курсы по государственным и экономическим дисциплинам, проходил историю живописи и архитектуры, эстетику, русскую литературу. Все это оживляло его беседы с Пушкиным.
Языков приехал в Тригорское в самые тяжелые дни политической жизни страны: к первому июня было закончено следствие над декабристами и начался Верховный уголовный суд. Угрозы тягчайших кар, провозглашенные в манифестах, вызывали всеобщую подавленность и тяготили безнадежностью ожиданий Молодежь Тригорского, естественно, не могла питаться исключительно политической хроникой и жить только мрачными предчувствиями. Дерптские студенты и тригорские девушки увлекали Пушкина в прогулки, пирушки под открытым небом, в атмосферу песен, вина и стихов; это был шум молодой жизни, заглушающий на время тяжкий и неуклонный шаг зловеще слагающейся истории.
Но ни беззаботности, ни беспечности летом 1826 года Пушкин и Языков не испытывали. Ни «брашна» Арины Родионовны, ни жженка Зины Вульф не могли отвлечь от основной заботы, от главной думы о судьбе друзей, братьев, товарищей. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю», писал Пушкин Вяземскому 10 июля 1826 года. Неизменная независимость воззрений Пушкина от позиций царизма ощущалась всеми окружающими и вызвала характерный отзыв о нем Языкова: «Вольномыслящий поэт — наследник мудрости Вольтера» С этих позиций Пушкин воспринимал и возникающую николаевскую государственность.
К. Ф. Pылеев (1705–1826).
С рисунка неизвестного художника двадцатых годов.
На рисунке Булгарин сделал надпись: «Портрет Кондратия Федоровича Рылеева, найденный после его смерти в принадлежащей ему книге и подаренный мне его женою.
Студенческим увлечением «вольностью высокой» был охвачен и молодой Языков Дерптский студент был настроен весьма радикально, любил воспевать «реку, где Разин воевал». Он выступал против феодальных и церковных основ Российской империи, рад был жить в атмосфере, сохранявшей некоторые черты автономии, в стране, «где поп и государь не сковали муз», «где царь и глупость — две чумы еще не портят просвещенья», где вольный гений «не привязан к самодержавному столбу». Он любил в своих стихах презрительно шутить над знатью и царём, не уважать «дурачеств и в короне». Неудивительно, что в самом начале 1826 года Языков пишет сатирические строфы «Вторая присяга», в которых отмечает разительную весть, «Что непонятная судьбина— Не допустила Константина — С седла на царство пересесть». Можно не сомневаться, что разговоры «пирующих студентов» летом 1826 года обильно питались современной политической трагедией. Особенно волновала их судьба Рылеева.
Около 20 июля Языков уехал в Дерпт. В провинции это еще были дни тревожного ожидания развязки декабрьской драмы. Пушкин в своих письмах не переставал высказывать надежды на «милость» в отношении заговорщиков.
24 июля в опочецкое затишье пришел приговор Верховного суда. К вечной или долголетней (преимущественно на двадцать лет) каторге были присуждены Пущин, Кюхельбекер, Николай Тургенев, Александр Бестужев, Никита Муравьев, Сергей Волконский, Якушкин, Лунин, Одоевский (большинство из них первоначально было приговорено к смертной казни через отсечение головы). Это был разгром целого общества в лице самых передовых его представителей.
Одновременно протокол сообщал и о царской «милости», обращенной к «Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаиле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому»: вместо мучительной смертной казни четвертованием «сих преступников за их тяжкие злодеяния — повесить». В высочайшем манифесте указывалось, что «преступники восприняли достойную их казнь…»
Этот неожиданный приговор оказал потрясающее действие на русское общество, «словно каждый лишался своего отца или брата». Погибали друзья, родные, близкие, юные смелые люди, полные энергии, мужества, творческих дарований. В Тригорском раскрыли печальную реликвию: черный сафьяновый альбом, подаренный некогда Сергеем Муравьевым-Апостолом своей псковской кузине. Под первой записью Прасковьи Александровны следовали две французские строчки Сергея Муравьева: «Я тоже не боюсь и не желаю смерти. Когда она явится, она найдет меня совершенно готовым. 16 мая 1816 г.» Через десять лет героический предводитель восставших черниговцев доказал правдивость этой альбомной записи В начале августа у Языкова гневно вырвались поминальные строки:
