Размышляя о смерти, Сергей Петрович пришел к заключению, что успокоительнее сложить кости рядом с могилой матери и испустить дух в кругу родных. Отправляюсь в Коломну, решил он. Там отец, там в другом доме молодой зять (средняя сестра вышла замуж за дьякона в Коломне). Надобно проститься с детьми духовными. Объявил по приходу, что в такое-то воскресенье отслужит «прощальную» обедню. Слух о болезни «батюшки» уже пронесся. Собралась церковь полна. Отслужил брат обедню слабым голосом и вышел нетвердыми шагами на амвон. Начал речь: это была первая его проповедь и даже, вероятно, единственная, им самим сочиненная. Но она была не сочиненная; слово вылилось прямо из души. «Православные! Дни мои сочтены, час смерти моей близок, и я думаю принять успокоение на руках у присных…». И так далее и так далее; просил у предстоящих прощения в обидах вольных и невольных; говорил о спасении их душ, которое ему дорого; наставлял их в христианской жизни; завещал молиться за себя, сам обещал за них молиться, если удостоится стать пред престолом Всевышнего. Церковь навзрыд ревела; можно затем себе представить проводы, прощальные благословения, слезы духовных сыновей, рыдания духовных дочерей, плач детей.
Отправился умирающий в Коломну. И жалко, но и несносно было и отцу, и зятю. Советовали лечь в больницу. Послушался ли совета больной, не помню. Но он вскоре отправился в Москву, приведенный в отчаяние тем, что никто в нем не принимает участия, никто ему даже не верит, чтоб он был болен. Даже докторишки отрицают его болезнь, тогда как он сам, он слышит, он чувствует, что конец близок. У него нет ни сна, ни аппетита, и положительные притом, самые несомненные признаки сказывают о чахотке или сухотке (какую-то из этих болезней он себе приписывал).
Зимний вечер под Девичьим. Часов семь или восемь; скоро ужин. Звонок, и колеблющимися шагами входит брат Сергей. Я был тогда уже в семинарии и жил тоже под Девичьим. Больной действительно изменился: бледный, худой, изможденный.
— Ну, что? — спрашивает его грубо старший брат резким тоном. — С дурью своею приехал?
Молча больной выслушал это неласковое приветствие и лишь вскинул умоляющие глаза на невестку, потом на меня, ища сострадания.
Невестка кротко спросила приезжего, лечился ли он и чем собственно страдает.
— Что ты с ним, скотом, разговариваешь! Вот еще, потешай его! А и впускать в дом-то по-настоящему тебя не следовало бы, — обратился он к больному. — Ну, что приехал? Оставался бы в Черкизове. Чего ты тут потерял?
— Боже мой, Боже мой! — воскликнул больной голосом отчаяния. — И это говорит брат, брат родной! Я приехал тебя благодарить, братец, за помощь после пожара. Я знаю, что ты прислал деньги последние. Но я умираю, братец, я чувствую это. Может быть, московские доктора найдут что-нибудь, чтобы поддержать мою жизнь.
— Ну, пошел! Мели тут! Вот дурак!
Подали ужин, Первое кушанье — кислая капуста с квасом и рыбой.
— Садись, ешь, — говорит Александр Сергею.
— Боже мой! Да я не могу, — простонал жалобно Сергей. — И ты не веришь? Я вот уже три недели ничего кроме чая; едва-едва перепущу крошку белого хлеба, да и то с трудом. У меня нет ли еще срощения желудка!
— Ешь, говорят тебе, лопай. Да ну, говорят тебе! А то я вышвырну тебя вон на мороз. Умирать, так все равно тебе, околевай на снегу.
— Боже мой, Боже мой! — стонет больной.
— Да вы принудьте себя, хоть одну ложку, — участливо уговаривает невестка.
— Господи, да ведь это и здоровому вредно: капуста, квас, это… Больной хочет пуститься в медицинские объяснения. Старший брат останавливает.
— Аксинья, — кричит он кухарке, — бери ухват! Если ты еще слово скажешь и не будешь есть, я тебя выгоню.
С видом человека, который видит, что смерть его наступит гораздо скорее ожиданного, и притом от другой причины, больной берет с отчаянием ложку и проносит в рот.
— Да ты откуда теперь, из Коломны или прямо из Черкизова? — спрашивает хозяин.
Больной отвечает.
Новый вопрос о дороге, кто вез и с кем ехал. Завязывается разговор. Больной незаметно для себя проносит ложку за ложкой. Прошли капуста с квасом, прошло и горячее. Перед кашей больной остановился. Это пища тяжелая, опасная. Снова окрик на него.
— А капуста с квасом легче? Ведь все равно тебе умирать! Пока не издох еще. Ну, ешь. Аксинья! — повторяется приглашение кухарке.
Кончился ужин; продолжаются разговоры.
— Ну, пора спать! — повелевает старший брат. — Ступай, спи.
Но больной спать не пошел, а отправился вслед за мною и промучил меня целую ночь. Рассказывал о своих страданиях; плакал о предстоящей судьбе семейства, жаловался на безучастие родных, молил меня не оставить его жену и детей, когда я кончу курс. Терпеливо слушал я, по возможности успокаивал, но наконец, к исходу ночи, заметил, что в седьмом часу мне надо подниматься в семинарию.
Прожил больной несколько дней, к докторам не ездил, ел и пил исправно, сделался разговорчив. Бледность прошла, о пульсе и харкоте забыто на время. Уехал он почти здоровый.
Окончательное излечение от хандры брат получил, кажется, только тогда, когда Филарет сделал его благочинным, обратив внимание на Записку его о раскольниках. Записка была подана, когда митрополит затребовал мнений ото всех священников, у которых в приходе есть раскольники. Благочинническая должность дала дело. А при деле хандре не место. Но все-таки, хотя косвенно, хандра, а не что другое, свела брата в могилу, именно злоупотребление кровопусканием, к которому он приучил себя в годы хандры. Он перепустил срок. Последовал паралич, сначала легкий, им даже не замеченный, а затем апоплексический удар, который и сразил окончательно.
Я упомянул об учительстве брата Сергея в доме Н.Ф. Островского. Осталась ли гомеопатическая капля гиляровского в Островских, не берусь судить, да и проследить невозможно. Но чрез брата от Островского-отца несомненно перешло в меня нечто; суждения, отзывы, наблюдения, мною слышанные, не могли оставаться совсем бесследными. Где-нибудь и какой-нибудь корешок непременно был пущен и чем-нибудь пророс в душе. Другой духовный обмен не мог не произойти вследствие того, что другой брат жил в доме и был учителем у Киреевских. Сестра Киреевского была мать А.С. Хомякова, который бывал у дяди и не мог не быть известен брату, хотя пребывание брата у Киреевских, кажется, совпало главным образом с периодом военной службы Хомякова. Но брат гащивал в Богучарове, имении Хомяковых, хорошо знал Хомякова-отца. В Богучарове узнал об обычае «опахивания», которого, хотя издали, был очевидцем и о котором написал тогда же к родителям письмо, исполненное некоторого ужаса. Этот обряд, показавшийся брату демоническим, потряс его и видом своим, и исступленным пением. Об отце-Хомякове брат отзывался, как о человеке большого ума и образования, но с воображением, развитым до чудовищности. Например, задумал Хомяков в своем Богучарове выстроить колоссальнейший в мире храм (величественнее Петра в Риме), и не только задумал, но заложил фундамент и начал работы. Князь В.Ф. Одоевский в своих «Петербургских ночах» (очень умной и талантливой книге, преданной забвению совершенно незаслуженно, тогда как она способна действовать воспитательно и возносить к идеалам, особенно юношество), — в этой книге князь В.Ф. Одоевский имел в виду Хомякова-сына, то есть известного писателя, когда изображал архитектора Пиранезе, сочинявшего пусть очень умные, даже гениальные проекты таких предприятий, как мост через Средиземное море. Известно ли было автору, что отец мыслимого им Пиранезе был подлинным Пиранезе и действительно творил гигантские проекты неосуществимых предприятий? Замечательно, во всяком случае, что писатель верно угадал известную сторону Хомякова-сына, изобразив ее преувеличенно; в этом преувеличенном виде она была сама действительность в лице Хомякова-отца.
