Ознакомительная версия.
– Вы знаете, Игорь, последние годы доктор Боегг уже не работает в этом институте, он на пенсии, но активно сотрудничает в Пагуошском комитете Англии, и вы сможете встретиться на одном из заседаний комитета. Ведь вы рассказывали, что участвуете в конференциях этого движения…
Так разговор перекинулся на меня, и Анна Алексеевна рассказала своим гостям о том эссе, которое я написал. А потом вдруг добавила:
– Вы знаете, Игорь, я бы очень хотела, чтобы именно вы написали книгу о Петре Леонидовиче. Думаю, у вас получится.
Я молчал. Я-то знал, что такое написать книгу. Все равно что родить и воспитать ребенка. Я был не готов к этому: мне недоставало знания материала.
Но сама мысль об этом, по-видимому, запала в душу. Поэтому когда однажды, но уже через годы, на общем собрании Российской академии наук ее президент сообщил, что Королевское общество в Лондоне учредило несколько двух-трехмесячных стипендий в год для работы в научных учреждениях Англии русским ученым, назвав их стипендиями имени Капицы, меня как кольнуло.
Собираюсь в Кембриджский университет
«Вот он, шанс. Я должен попытаться получить эту стипендию для работы в Кембриджском университете. У меня есть возможности для этого. Ведь то, что я делаю, тесно соприкасается с работами Полярного института имени Скотта, а он – часть Кембриджского университета. И если, получив эту стипендию, я поработаю несколько месяцев в Кембридже, тогда узнаю о Капице достаточно много, чтобы писать о нем книгу. Более того, тогда я просто обязан буду это сделать».
Я рассказал о своих планах Анне Алексеевне и Андрею Капице. Оба они поддержали их, и Андрей, который, как оказалось, уже съездил в Англию в качестве первого получателя этой стипендии, рассказал мне, что необходимо предпринять.
Следуя его советам, я написал письмо своему старинному научному другу и коллеге по изучению ледников Антарктиды профессору Гордону Робину о стипендии и моем желании получить ее, чтобы приехать наконец в его институт и вместе поработать над проблемами, над которыми мы сообща, но порознь трудились много лет.
Мы действительно занимались много лет одними и теми же вещами – изучением температурных условий в центральной части ледяного щита Антарктиды, и однажды, в середине семидесятых годов, я даже получил от Робина приглашение в Кембридж в качестве гостя одного из колледжей, чтобы совместно с группой ученых других стран (ее сколотил Гордон) провести мозговую атаку на проблему, которая всех нас волновала. Но тогда я так и не добрался до Англии. В день получения заграничного паспорта мне объявили, что паспорта я не получу (так решили наверху), и порекомендовали забыть об этой поездке. И я сделал вид, что забыл.
Но теперь я очень быстро получил ответ от Робина. И по тону этого ответа почувствовал, что мои шансы приехать в Кембридж на этот раз очень велики, а значит, следует быть готовым писать книгу о Капице.
Я вновь позвонил Анне Алексеевне. Раз такая возможность становится реальной, я хотел бы начать регулярно встречаться с ней и беседовать, чтобы подготовиться к поездке.
– Конечно, приезжайте, Игорь, я с удовольствием расскажу вам все, что хотите. Забирайте Валечку и приезжайте завтра же.
Так я и сделал. На другой день мы с женой были у Анны Алексеевны в ее большой квартире в «академическом» доме на Ленинском проспекте. Квартиру эту Анна Алексеевна получила совсем недавно, уже после смерти Петра Леонидовича, когда сообщила Президиуму Академии наук, что решила выехать из особняка, где они с мужем жили последние годы, и целиком передать его Институту физических проблем, с тем чтобы на втором этаже создать мемориальный музей П. Л. Капицы.
Я часто бывал в гостях у Анны Алексеевны, но очень волновался, когда ехал к ней в этот раз.
В «академическом» доме на Ленинском
Предстоящий разговор с Анной Алексеевной для меня был очень важен. Ведь многие успехи Петра Леонидовича могут быть почти наполовину отнесены на счет Анны Алексеевны. И вот она пригласила меня, чтобы рассказать о том явлении научной жизни России двадцатого века, имя которому «Капица». Было от чего начать волноваться.
Анна Алексеевна после звонка открыла дверь сразу, не произнеся даже рекомендуемого сейчас: «Кто там?» И я узнал снова, что ее открытый, незапирающийся дом в какой-то степени остался таким же, хотя наступили трудные времена. А сама Анна Алексеевна, несмотря на возраст, все такая же – прямая, стройная, с сияющими улыбкой глазами. Только руки, протянувшиеся для приветствия, стали суше.
Сразу после того, как мы с женой разделись в большой, с высоким потолком передней, Анна Алексеевна пригласила выпить чаю. Это на кухне, большой кухне, слева от входа, с окнами во двор. И только после того как ритуал чаепития с хозяйкой во главе стола был окончен, Анна Алексеевна пригласила нас в основные комнаты этой удивительной квартиры.
Пройдя снова ту же сравнительно темную прихожую, мы попали в большую светлую комнату с двумя окнами, выходящими на противоположную сторону дома, на проспект и деревья парка Первой Градской больницы за ним. Эта комната с большим письменным столом, заваленным рукописями и вырезками из газет, журналов и самими журналами, – рабочий кабинет Анны Алексеевны. Справа и слева от входа в нее, из прихожей, есть еще большие, всегда открытые настежь двустворчатые двери в две другие комнаты, образующие как бы анфиладу из трех вытянутых в ряд комнат, все окна которых смотрят в одну сторону – на Ленинский проспект.
Мы сели в большие кресла посредине гостиной, против телевизора, прямо под большой, известной картиной Кустодиева, на которой еще молодые, краснощекие юные ученые рассматривали (или показывали художнику) какую-то рогатую стеклянную колбу с впаянными в нее проводками. Рентгеновскую трубку, сказал мне о ней Павел Евгеньевич Рубинин, рентгеновскую – в знак того, что они были учениками академика Иоффе, а сам Иоффе в молодости работал в Германии в лаборатории Рентгена и считал себя его учеником.
Анна Алексеевна села в центральное, большое кресло, рядом с тумбочкой, на которой стоял старенький переносной магнитофон-диктофон, я расположился в кресле слева, и первая из наших «официальных» бесед началась. И то, что я услышал от Анны Алексеевны в ходе этого рассказа, показалось мне настолько важным, а каждая деталь такой ценной и в то же время хрупкой, что я не решился притрагиваться, оставив все как есть. Я только убрал повторы, да и то не все. Являясь поклонником Роберта Фроста – великого американского поэта, я следовал его совету, что мысль, адресованная автором читателю, должна в разной форме быть повторена по крайней мере трижды. Только тогда в его душе может возникнуть резонанс, который рождается при слушании прибоя…
Ознакомительная версия.
