Ознакомительная версия.
С 1975-го я стал работать в геодезии, в основном в Арктике и на Дальнем Востоке, но в Москве бывал часто и, конечно, встречался с Сашкой, правда, теперь уже больше у меня или в разных забегаловках, и только вдвоем, т. к. я не переносил его театральных талантов – умения одновременно быть разным с различными людьми, а со мной он был все тем же интеллигентным мальчиком, как и много лет назад. Впрочем, и жилья своего после развода с Шаурой у него не было.
В мае 90-го, кажется, 15 числа, я пошёл на отпевание Венедикта Ерофеева, опоздал, потому что говорили, что всё будет в Донском монастыре, а оказалось, что в церкви на Донской улице. В храм мне войти не удалось из-за большого стечения народа. На паперти сидел Сашка с большой чёрной послевоенной хозяйственной сумкой и наливал всем по какому-то ему одному известному чину – кому портвейн, кому сухое, кому водку… Нам с Белой Ахмадулиной достался коньяк.
Ещё через 2 года сидели мы у Лёвы Михалевского, на Цветном бульваре, – Юлик приехал.
Он позвонил Сашке. Тот прикатил тут же на такси и привёз бутылку водки. Читали стихи, я – Мандельштама. Очень славно сидели. Сашка был так хорош, так рад нашей встрече… Потом пошли на Красные Ворота в гости к моим друзьям, а Сашку, который как-то быстро и очень сильно опьянел, мы решили с собой не брать и на Сретенке поймали такси и отправили его домой. Он очень не хотел уезжать. По сути эта была наша последняя встреча, потому что, когда через некоторое время мы приехали к нему с Лёвой Михалевским, он нас не впустил. Невозможно себе представить, чтобы Сашка кого-то к себе не пустил, – но ему уже было очень плохо. Потом его положили в больницу. Я ходил к нему туда, но Сашка уже не приходил в сознание.
Последнее и самое главное: приходится слышать, что Сашка при всех его талантах не состоялся, что он прожил неправильную жизнь, что он мог и должен был… и прочее, и прочее… Во-первых, он никому не должен, а прожил жизнь, как мог и как хотел, и ему должны быть благодарны многие – у кого висят купленные у него картины, стоят купленные у него хорошие книги (не надо забывать, что в те времена очень многие авторы в букинистические магазины не принимались и, соответственно там не продавались, а живопись выставлялась только до импрессионистов включительно) и ещё хранятся не совсем качественные самиздатовские сборники прекрасных поэтов, о существовании которых большинство узнало от него же. И, конечно, должны быть благодарны художники, получившие первые свои заработки при помощи Сашки Васильева. Таких людей много – в этом убеждаешься, приходя на кладбище в день Сашкиного рождения и в день его смерти. Правда, последние годы это уже не так – старшего поколения не осталось совсем, да и наше теперь не так мобильно…
июль 2011,
Москва
Кинооператор-документалист.
Живёт в Москве
В 1946-м году мы с мамой и моей старшей сестрой Женей вернулись из казахстанской ссылки и, поскольку наша комната на Садовом кольце оказалась занятой, поселились у маминых родителей в Спасоглинищевском переулке.
Потом из Уржума вернулся мой отец Генрих Генрихович Мордмиллович, и с Алтая – бабушка. Вся наша семья была сослана во время войны, потому что и папа, и его родители были немцами (бабушка так до конца своей жизни и не могла хорошо говорить по-русски). Их предки появились на Руси ещё в бытность Ливонской войны и назывались «фон Миллио», а потом – после участия в покорении мордвы – «Морд-Миллио», что превратилось позже в «Мордмилловичи». Прадед со стороны моего отца был действительным статским советником, дед – известным юристом на Юге России, получившим после революции предложение стать главным прокурором Закавказья (он отказался и был сослан новой властью), и папа родился в Краснодаре. И он, и его брат Эрих прекрасно рисовали. Эрих стал театральным художником и проработал художником-постановщиком Калужского драматического театра долгие годы, выпустив более 50 спектаклей. Ему позировали не только Маяковский и Горький, но и артисты – от Хмелёва до Папанова. А мой отец сделался художником-плакатистом. Правда в ссылке, работая на строительстве Уральского дворца культуры недалеко от Златоуста, он и фрески там писал, и лепнину делал и многое другое. В ссылке же папа подружился с разными замечательными людьми вроде Полетаева, возглавлявшего трест эвакуированных на Урал заводов; Прусова, главного художника алма-атинского театра, и Носика – отца актёра Валеры Носика. Именно они помогли отцу по окончании срока получить «чистый» паспорт. Вот после всех этих историй мы и очутились в двух комнатах на Спасоглинищевском.
Отец увлекался астрономией, и у нас был телескоп и другие приборы, к которым допускались все интересующиеся. Именно потому к нам стал захаживать некто по прозвищу «Витька-идёт-сзади». Этот Витька был натуральный послевоенный московский бандит, по-моему, работавший на «органы». Иногда он исчезал куда-то, потом появлялся в роскошных, дорогущих заграничных пальто и костюмах, которые спустя некоторое время как-то постепенно просаживались и пропивались. Моего отца Витька обожал по сродству любви к звёздному небу и звал Ген-Генычем. Мне кажется, что вот этот Витька и познакомил нас с Васильевым, жившим в доме напротив. В качестве соседской услуги Витька сказал Саше и мне, что если нас кто-нибудь обидит, то мы должны взяться за мочку собственного уха и проговорить вслух или про себя: «Витька идёт сзади», и он тут же появится. Надо сказать, работало безотказно.
Как-то отцу заказали оформление Красной площади к какому-то празднику, он сделал эскизы и получил за них огромную сумму денег. Когда он возвращался домой, в нашем дворе его страшно избили и ограбили. Наутро я, расстроенный и мрачный, отправился в школу, встречаю Витьку:
– Ты чего такой угрюмый?
Я рассказал про отца.
– Как! Ген-Геныча ограбили? В нашем дворе?! А ну, пошли к вам!
– Да мне в школу… опоздаю…
– Не убежит твоя школа. Пошли.
Пришли. Витька говорит отцу:
– Прости, Ген-Геныч. Деньги тебе сегодня же вернут. И извинятся!
Действительно, деньги вернули тем же вечером и извинились. Правда, не тот человек, который ограбил отца, а какой-то другой, пришедший с Витькой.
Я рассказал об этой истории Саше, он был очень доволен и несколько раз повторял: «Хорошо нам с тобой – вот у нас какой защитник!» Потом этот Витька сгинул, конечно.
Правда, знакомство с Сашей могло произойти и через других людей. К отцу, делавшему плакаты для кино, часто приходили и Довженко, и Эйзенштейн, и Марк Магидсон… Они все прекрасно знали семейство Георгия Васильева.
1957 г. Ноябрь, Москва, метро
Мы с Сашей не то чтобы дружили, но постоянно встречались и во дворе, и на улице, и в магазине. Он заходил ко мне, но всегда только в том случае, если родителей не было дома, – почему-то не хотел с ними знакомиться. А я впервые попал к нему в квартиру уже после, когда Елены Ивановны там не было, то есть когда мы были уже вовсе взрослыми. Учились мы с Сашкой в разных школах. Сначала я был в 229-й, но меня оттуда выгнали. Дело было в 1953-м. На траурной линейке по поводу смерти Сталина во время затянувшегося ожидания каких-то важных чиновников я рассказал своим друзьям-одноклассникам – Коле Савицкому (сыну академика), Борьке Авербаху и Чаку – анекдот, и мы все рассмеялись. Что? Как? Кто смеялся? В общем, нас всех четверых отчислили «за хулиганство». Прихожу я домой и говорю об этом бабушке и маме. Мама только вздохнула:
– Это всё ничего. Плохо другое: опять сошлют. Но, слава Богу, не сослали, а только перевели в женскую школу.
Вообще у Саши было какое-то невероятное количество знакомых из самых разных кругов – от местной шпаны до знаменитых литераторов и художников. Сам он вроде ничем таким не занимался, но было в нём что-то, что притягивало людей, объединяло их вокруг Саши. В обычной жизни Саша был человеком совершенно отчаянным, его можно было увлечь чем угодно, в нём не было ни корысти, ни осторожности. Но в делах он был невероятно рационален и точен, даже до жёсткости, хотя без подлости.
У Саши был безукоризненный вкус в искусстве и невероятно точный глаз на живопись. К нему за советом и консультацией многие обращались. Особенно по поводу икон – Саша с первого взгляда определял фалыпак. Иногда он просил меня помочь, поскольку не любил звать в дом совсем чужих людей. Я встречался с человеком на улице или во дворе, а Сашка смотрел на него из окна и решал, впускать его к себе или нет.
Заканчивая школу, я никак не мог определиться с поступлением в институт. Дома, для себя, я довольно много рисовал, делая обложки к Есенину или Достоевскому, лет с 14, по предложению отца, делал анонсы новых фильмов для «Вечёрки», но никак не мог выбрать, куда идти учиться. В результате пошёл работать оператором на Центральную студию документальных фильмов – ЦСДФ. Призвали меня в армию, в подводный флот, однако из-за того, что я порвал мышечную ткань предплечья, таская тяжеленную киноаппаратуру, освободили меня от воинской службы вчистую. Подал я документы в Полиграфический институт, на отделение книжной графики. Вместе со мной сдавал на конкурс работы парнишка немного постарше меня. Когда я увидел его рисунки, мне стало совестно собственных, но меня приняли, а его – нет. Проучившись в Полиграфе месяц, я отправился к ректору и сказал, что ухожу с условием, чтобы на мое место взяли того юношу. Ну, ничего из этого, естественно, не вышло. К счастью, тот парень поступил на следующий год. А я вернулся на ЦСДФ. Потом, уже в 62-м, я поступил на операторское отделение ВГИКа и учился у замечательных послевоенных кинооператоров – Владимира Ивановича Воронцова, Коли Генералова, Копапина и у потрясающего Михаила Моисеевича Глидера.
Ознакомительная версия.
