Когда я была совсем юной, я любила тетю Мутти. Она всегда хотела иметь маленькую дочку. Поэтому я называла ее тетя Мутти (по-немецки «Мутти» — мама) , заменив ее настоящее имя Эльза. Единственный ребенок ее сестры, я была окружена ее заботой. Но кое-что мне в ней не очень нравилось. Мне казалось, что она излишне строга со слугами. Помню, я обещала себе: «Если когда-нибудь у меня будут деньги и я стану владелицей такого же дома, я не буду обращаться со слугами так, как тетя Мутти». Еще я помню, как не любила ходить с ней по магазинам, особенно когда нужно было выбирать какую-нибудь ткань. «Могу я посмотреть вон тот рулон с верхней полки?» — спрашивала тетя. Бедная девушка стаскивала на прилавок один рулон за другим, пока перед тетей не оказывалась добрая половина содержимого магазина. Тут тетя Мутти обводила все это недовольным взглядом и говорила: «Нет, нет. Это не совсем то. Спасибо большое, я зайду как-нибудь в другой раз». Мне казалось, я слышу, как продавщица молила в душе: «Ради бога, не заходите больше никогда!»
Такие вещи навсегда остаются в душе. Я редко выхожу из магазина, ничего не купив. Иногда я беру вещь, которая мне не очень-то и нужна, но ведь здесь потратили столько времени, чтобы показать мне ее, были так приветливы, мне не хотелось бы оставлять впечатление, что я не ценю это... Тем не менее я любила гостить у тети .Мутти.
С бабушкой все было по-другому. Помню, я сижу в саду, лето, у меня вполне взрослый и серьезный вид, я стараюсь, чтобы и мысли у меня в голове были подобающие. Отец уехал давным-давно. Вдруг я слышу знакомый свист — этот короткий зовущий знак он подавал мне в толпе, чтобы я могла по свисту найти его. И вот я слышу позади свист. Я не могу в это поверить, я даже не поворачиваюсь, чтобы выяснить, действительно ли это он, потому что я совершенно уверена, что мне это пригрезилось. Свист раздается снова, я поворачиваюсь и вижу его. Лечу к нему. Как прекрасно чувствовать себя защищенной, обогретой. Отец вернулся. Жизнь вновь прекрасна!
Думаю, именно отцовское восхищение моими актерскими данными подтолкнуло меня в выборе пути. Впервые он взял меня в театр, когда мне было около одиннадцати. Я уже бывала с ним в опере, но нельзя сказать, что это меня очень тронуло.
И вот — первая пьеса. Я глядела во все глаза.
Взрослые люди занимались на сцене тем, что я делала в жизни только для себя, для собственного развлечения. И им платили за это! Они этим зарабатывали себе на жизнь! Я никак не могла взять в толк, как же это актеры ведут себя так же, как я, создавая выдуманный мир, да еще и называют это работой? В первом же антракте, повернувшись к отцу, я громко и взволнованно, так что, наверное, весь зал слышал, произнесла: «Папа, папа, это как раз то, что я хочу делать».
Эго чувство осталось неизменным по сей день. Я встаю в шесть, иду на студию, эта работа доставляет мне наслаждение, и я счастлива. Я иду в театр, захожу в свою уборную, накладываю грим, надеваю костюм и говорю себе: «Мне тоже за это платят».
Смерть моего отца обрушилась на меня страшным ударом, хотя тогда я не совсем понимала его тяжесть. Право, в двенадцать лет трудно осознать, что у твоего отца рак. Я и понятия не имела, что это такое, хотя отец пытался очень мягко подготовить меня к удару. Он показал мне рентгеновский снимок своего желудка и сказал: «Видишь, что у меня тут выросло, это рак, моя хорошая, в мой желудок не сможет скоро попасть никакая пища. Это все очень серьезно».
Помню, я разглядывала рентгеновскую пластинку и, стараясь ободрить его, говорила: «Смотри, здесь есть еще много других дорожек, по которым сможет пройти пища. Конечно, сможет».
Он страшно исхудал. Потом я узнала, что он пошел к своему лучшему другу, дяде Гуннару, который был владельцем цветочного магазина, и сказал: «Я не хочу, чтобы Ингрид в ее возрасте видела, как медленно умирает ее отец. Один бог знает, сколько это продлится. Я уезжаю в Германию. Я слышал, что в Баварии есть доктор, который творит чудеса. Попробую поехать к нему. Может быть, он вылечит меня. Ну а если не выйдет, обратно прибуду в деревянном ящике».
Он уехал в Германию с Гретой, девушкой, в которую был очень влюблен. Ей было двадцать с небольшим, а ему — далеко за пятьдесят. Он привел ее в дом как мою гувернантку, а потом полюбил ее. Но тетя Эллен и тетя Гульда, со своими строгими религиозными взглядами, были настроены категорически против нее. Как можно снова влюбиться, когда он был женат на такой замечательной женщине, какой была моя мать? И потом, взгляните, как она молода. Казалось, они не понимали, что моя мать умерла десять лет назад и он нуждался в любви; моей ему явно не хватало, ему нужна была любовь Греты. Прошлым летом, до того, как он заболел, мы жили втроем на берегу озера в маленьком домике, принадлежавшем тете Эллен. Мы много плавали, и нам было очень весело.
Я любила Грету. Она была так красива. Отец часто ее рисовал.
Наверное, разница в их возрасте вселяла в него чувство вины. В конце концов тетя Эллен и другие родственники сумели избавиться от нее.
Когда мои тетушки и дядюшки плохо говорили о ней в моем присутствии, я всегда старалась защитить ее. Они спрашивали меня: «А знаешь ли ты, где твой отец? Вместо того чтобы заниматься тобою, он находится неизвестно где». На это я отвечала: «Да, его нет, но это не имеет никакого значения. У меня дома много дел. Я знаю, что он скоро придет». Иногда они говорили: «Ты ведь знаешь, где он. Он с ней». Я готова была убить их за то, что они осмеливаются критиковать моего отца, и я отвечала: «А я не против! Я очень рада, что он с Гретой! Очень рада!»
Итак, он уехал в Баварию с Гретой! Все, кроме меня, были возмущены. Она оставалась с ним, чтобы облегчить ему последние минуты, и я любила ее за это.
Чудо-доктор помочь не смог. Отец понемногу рисовал, и спустя несколько лет Грета отдала мне его последние работы — он писал вид, открывавшийся из его окна. Потом он вернулся домой. Худоба его была ужасающа. Но ребенку невозможно поверить в то, что отец умирает. Тогда же, в последние дни, приехала из Гамбурга тетя Мутти, которая сказала остальным родственникам: «Грета имеет право быть с ним в последние часы его жизни. Пожалуйста, разрешите ей это».
Грета вернулась, мы сидели по обе стороны его кровати только вдвоем. Помню, как отец поворачивал голову, чтобы посмотреть на нее, а потом поворачивал голову, чтобы посмотреть на меня. Я улыбалась ему. Это был конец.
Грета почти совсем исчезла из моей жизни, хотя, когда мне исполнилось пятнадцать, она сделала одну очень важную вещь: нашла для меня первую работу в кино. А потом, спустя много-много лет, я встретила ее уже замужней, с собственным ребенком.
Смерть отца, конечно, была невосполнимой потерей. А шестью месяцами позже умерла и тетя Эллен. Она разбудила меня ночью своим криком, я зашла в ее спальню. С трудом переводя дыхание, она прошептала: «Мне очень плохо. Можешь позвать дядю Отто?»
