Не задумываясь, я ответил искренне, от всего сердца: "Клянусь, никогда, никогда не буду пить, не буду ругаться и курить!"
Эта мальчишеская клятва сыграла большую роль в моей дальнейшей жизни. Сколько встречалось людей, насмехавшихся над моим воздержанием от водки и табака! Называли меня и больным, и старообрядцем - насмешки не действовали. Встречалось и начальство, которое "приказывало" пить, но я и тут оставался твердым. Были испытания и потрудней: я пережил немало тяжелого, но никогда не приходило ко мне желание забыться в водке.
Пришла, однако, пора и мне отступиться от строгого исполнения моего обета. Во второй половине Отечественной войны, когда наметились и уже отчасти осуществились наши успехи, я как-то сказал, что нарушу свою клятву не пить, данную в 1907 году, только в День Победы - тогда выпью при всем честном народе.
Действительно, в День Победы, в день слез и торжества, я выпил три рюмки вина под аплодисменты и возгласы моих боевых товарищей и их жен. Но и поныне минеральную или фруктовую воду я предпочитаю алкоголю. Курить же и сквернословить не научился до сих пор.
Но обещания никогда не играть в карты Рубачев с меня не брал, и в длинные зимние вечера мы с хозяйкой, большой любительницей карт, играли в дурака - я был ее безотказным партнером. Хозяину наше занятие не нравилось, он всегда ворчал, что сжигаем много керосина, хотя лампа была маленькая. Направляясь к себе за перегородку, он строго приказывал не засиживаться за картами и ложиться спать, а сам он засыпал мгновенно. Как-то, проснувшись, он вышел на кухню, увидел, что часы показывают десять вечера, и грозно предупредил, чтобы мы немедленно ложились, а не то... Но, увлеченные игрой, мы забыли про этот наказ и продолжали сражаться с большим азартом. Вдруг из-за перегородки вновь выполз хозяин и, увидев, что уже половина первого, разозлился ужасно, ведь керосина сожгли копейки на две. По привычке поплевав в кулак, он размахнулся, чтобы ударить меня, но я увернулся, нырнул под стол, а хозяин, все еще нетрезвый, потерял равновесие и с размаху ударился о табуретку. Я выскочил в холодные сени как был, раздетый и разутый, и тотчас услыхал, что хозяин запер дверь на крючок.
Стоя босиком зимой на холодном полу, я страшно продрог. Но вот в кухне все стихло, моя партнерша беззвучно сняла крючок, и я прошмыгнул к себе на полати.
Хозяин все стонал за перегородкой и наконец позвал: "Мать, а мать, где у нас липок?" Это был настой березовых почек на водке, растирание - любимое лекарство хозяина от всех болезней. Вероятно, и любил-то он его за милый его сердцу запах водки. Хозяйка ответила сонным голосом: "Там, под зеркалом".
Проснулся я, как обычно, до света, пошел работать во дворе, с большой охапкой нарубленных дров вернулся на кухню. Из-за перегородки вышел хозяин. Все его лицо, даже седая борода были черным-черные. От неожиданности я выронил дрова и бросился во двор: никогда раньше не знал, что, если ушибить бок, от этого чернеют лицо и борода! Оказалось, что в темноте хозяин взял вместо липка бутылку с чернилами и растерся ими, а руками по привычке оглаживал щеки и бороду. Мне было приказано немедленно топить баню. Два дня хозяин отмывался, но борода все оставалась черной, к большому развлечению соседей.
Вовлекли меня карты и в другое приключение. В мои обязанности входила чистка сапог хозяину и его обоим сыновьям. Александр давал мне за это по воскресеньям пятак, а Николай, такой же скупой, как отец, никогда не давал ни копейки за мои труды. Наоборот, узнав как-то, что у меня скопилось шесть пятаков, он загорелся желанием прибрать их и, ничего не придумав другого, предложил сыграть с ним в карты на деньги. Я ответил, что с ним мне играть невыгодно - у меня только тридцать копеек, он забьет меня деньгами; да и карт у меня нет. Но Николаю не терпелось заполучить мои деньги, и он стал уверять: "Темнить больше, чем на твои деньги, не буду, а карты возьмем те, которыми ты играешь с матерью". Карты были старые, видавшие виды и хорошо известные мне. Прикинув, что это, во всяком случае, уравнивает наши шансы, я согласился. "Лезь на сеновал, - сказал я, - а я сбегаю за картами".
Прежде чем идти к Николаю, я зашел за поленницу, помолился богу, как всегда испрашивая его помощи, чтобы обыграть Кольку, и обещал поставить свечку ценой в зависимости от выигрыша. Играли в три листика. За час я выиграл двадцать восемь копеек. В следующее воскресенье он опять позвал меня играть, и опять я выиграл, на этот раз уже шестьдесят копеек. Играл я во второй раз спокойно, ибо приобрел уже некоторый опыт в денежной игре, лучше прежнего изучил карты и крепко верил в помощь божью, тем более что свечку перед иконой поставил, как обещал. Колька же оказался очень азартным игроком, его горячила жадность. Вскоре он перестал удовлетворяться игрой по воскресеньям и требовал игры на неделе.
Конечно, случалось, и я проигрывал, но сравнительно редко. Когда у меня скопилось больше рубля, я поторопился отдать деньги матери. Она не хотела их брать и все допытывалась откуда они. "Такие деньги!" - повторяла она. И только когда я сказал, что выиграл у Кольки, взяла со вздохом, но просила больше на деньги не играть.
Вероятно, покажется странным, что я вспоминаю мелкие бытовые случаи, рассказывая о своей жизни в те годы, когда происходило огромной важности событие - первая русская революция. Да еще где - в Шуе, в пролетарском городе, в котором разгорелось мощное рабочее движение и действовал товарищ Арсений Михаил Васильевич Фрунзе.
Но ничего не поделаешь - я жил в такой мещанской обстановке, так был прикован к лавке и дому хозяина, что круг моих впечатлений и интересов почти всецело ими замыкался, тем более что привычная жизнь моей собственной семьи, патриархальной и набожной, тоже приучила меня жить лишь повседневными мыслями о труде, о заработке и хлебе насущном. Старшие братья, работавшие на фабрике, были в моих глазах, да и в глазах наших родителей, просто-напросто людьми, нашедшими себе другой, не крестьянский способ как-то перебиться в жизни; о том, что принадлежность к рабочему классу изменила их мысли, их отношение к миру, вряд ли догадывались даже отец и мать, не говоря уже обо мне, все-таки еще мальчишке. Не считая возможным изображать себя лучше, чем я был, я и пишу лишь о том, что действительно заполняло в те годы мою жизнь.
Должен сказать, что о товарище Арсении я вообще-то слышал. Мне запомнилось возмущение рабочих в связи с его арестом в 1907 году. Власти считали Арсения организатором всех забастовок в районе Иваново и Шуя и обещали, как говорили, награду в десять тысяч рублей тому, кто доставит его живым или мертвым. Как ни оберегали рабочие Арсения, какому-то провокатору удалось его выдать. Арсений был арестован и заключен в шуйскую тюрьму. Весть об этом быстро распространилась и в городе, и по окрестным заводам и фабрикам. Рабочие ринулись в Шую. На второй день город был наводнен рабочими и работницами. Вся площадь и улицы, прилегавшие к тюрьме, заполнились людьми, требовавшими освобождения Арсения. В городе появился батальон пехоты, вызванный из Владимира, солдаты оцепили тюрьму. Фабрики бастовали, лавки закрылись, обычная жизнь замерла.
