У перрона машинист снизил скорость, и пока вагон подползал к группе встречающих, Автономов успел охарактеризовать наиболее влиятельных из них.
— Буачидзе вы вчера видели, рядом с ним — председатель Пятигорского совдепа Булэ — взяточник и вор, а к тому же еще палач: сам любит пытать и расстреливать. Высокий бородатый — Фигатнер[15], терский военный комиссар и по внутренним делам. Идейный большевик, но человек порядочный. Его народ любит. А другой гость — из Москвы — Лещинский. Контрибуцию с буржуев тянет. Умный, хитрый и опасный. Ну, пошли. Встречают — надо всем улыбаться.
Пришлось если и не улыбаться, то каждому приветливо подавать руку, и тому, кого любит народ, и тому, который любит пытать и расстреливать. Придет час, когда его самого…
Лещинский с лицемерной улыбкой, протягивая руку, сказал:
— Рад познакомиться, товарищ Шкуранский.
— Нет уж, простите, — возмутился Андрей. — Меня сюда пригласили не как «товарища», а как полковника!
Автономов услышал и вмешался:
— Да, да, товарищи, со мной три военных специалиста, они — офицеры и я прошу называть их по чину. А теперь приглашаю вас в свой вагон. Обговорим что и как.
Расселись за столом вокруг бутылок воды — минеральной и сладкой. Автономов осторожно в общих словах объяснил, что его волнует приближение немецких войск и он считает необходимым укрепить свою армию путем привлечения в нее казаков и офицеров. Его речь вскоре была прервана: вошел адъютант и доложил, что на автомобиле приехали генералы Рузский и Радко-Дмитриев.
Когда генералы вошли в салон-вагон, все присутствующие встали. Радко-Дмитриева Андрей видел на фронте. Рузский был знаком лишь по многочисленным фотографиям в газетах и журналах. Приехавшие были в скромных штатских костюмах без орденов и, кажется, успели превратиться в унылых стариков, а Радко-Дмитриев к тому же был чем-то болен. Генералы заняли почетные места за столом, и Автономов произнес приветственную речь, обращаясь к гостям «ваше превосходительство», призывал их принять участие в спасении России, которой грозит гибель от приближающихся немецких войск. Просил он генералов объединить своим именем офицерство на этот подвиг.
Все уставились на генералов с обостренным вниманием и даже с какой-то надеждой, словно эти старые больные люди и вправду могут спасти Россию. Сейчас вот наденут мундиры, подадут команды и пойдет за ними на немцев какая-то неведомая армия. Радко-Дмитриев шепнул что-то Рузскому, и тот сказал несколько слов от лица обоих. Четко, по-генеральски, но, в общем, непонятно. Прозвучала и благодарность, и надежда на спасение России, но за этой речью явственно проступал вопрос: а какими силами располагает главнокомандующий Автономов.
— А вот сейчас нам начальник штаба товарищ Гуменный доложит все, как есть.
Гуменный был подготовлен, браво поднялся и начал четко и уверенно:
— Войска Кубанской советской республики насчитывают около шестидесяти тысяч штыков и семи тысяч сабель, сто семьдесят пулеметов, двенадцать бронепоездов. До настоящего времени в армию входили следующие пехотные полки: Первый Екатеринодарский, Первый Северо-кубанский…
За железными стенами вагона начинался жаркий день. Окна и двери закрыты, тяжело дышать, и, наверное, не только у полковника Шкуро возникало чувство ненужности происходящего, случайности встречи за одним столом людей незнакомых между собой, и не только не доверяющих друг другу, но, кажется, исполненных взаимной ненависти. Автономов почувствовал, что все начинается как-то не так, и стал перебивать докладчика репликами, по-видимому, казавшимися ему остроумными, оживляющими совещание:
— Шестьдесят тысяч у начальника штаба в списках есть, а вот если приказать построиться, то я не знаю, сколько наберется. Может, тысяч десять… Да и от полков одни названия остались.
Гуменный не смутился — сработался с командующим. Спокойно продолжал:
— Полков теперь нету, по той причине, что мы произвели переформирование…
— Куда ж полки делись? — опять перебил его Автономов. — Разбежались, что ли?
Некоторые из присутствующих засмеялись.
— Не то, чтобы их нету, — не сбивался Гуменный, — они есть, но теперь входят в Первую дивизию Ейского отдела и в боевые участки, или, как мы их называем, фронты.
— Только во фронт никто не становится, как раньше было, — опять вмешался Автономов.
За столом на этот раз не засмеялись. Андрей Григорьевич смотрел на Рузского и удивлялся: в 1914 году был красавец генерал. Бабы его фото из «Нивы» вырезали и дома развешивали, а теперь — старик. И лет-то всего шестьдесят с чем-то. А сам-то он, Шкура-Шкура некий, каким будет? И доживет ли до таких лет? Для него новая война только начинается. На Рузского смотрел и проникался уверенностью, что не будет у этого старика в подчинении. Правда, когда представишь, что где-то вокруг него легкими девичьими шажками проходит Лена, на душе становится веселее, и вспоминаешь, что надо не думать о том, что когда-то случится, а жить. А к Рузскому домой надо бы подъехать.
А Гуменный не унимался:
— Таманский боевой участок или фронт — командир Романенко. Включает несколько полков и отрядов: Ростовский боевой участок или фронт — командир Сорокин, держит линию Ростов — Тихорецкая…
Когда доклад закончился. Автономов уже серьезно дополнил его, сказав несколько фраз о реальном тяжелом положении армии: дисциплины нет, командного состава нет. Его поддержали некоторые из присутствующих и даже обещали помочь деньгами и стараться привлекать офицеров.
Генералы поднялись, поблагодарили за приглашение.
— Мне необходимо поговорить лично с вами, — обратился к ним Автономов. — Сейчас вас отвезут на автомобиле домой, а в час дня я приеду встретиться с его превосходительством генералом Радко-Дмитриевым. У меня мало времени, митинг, другие дела, поэтому я прошу вас, Николай Владимирович, быть в час дня у генерала — мы должны разговаривать втроем.
После ухода генералов Автономов немедленно изложил всем идею: надо пригласить одного из генералов на пост командующего армией.
— Радко-Дмитриева, — сказал Датиев. — Он, болгарин, люто ненавидит немцев, совсем не связан с какими-то ни было партиями. Он ни за белых, ни за красных.
— Согласен, — сказал Слащов и, словно спохватившись, взглянул на Шкуро.
Тот равнодушно махнул ладонью — знал, что никаких стариков-генералов над ним не будет.
Буачидзе разнервничался. Поднялся с обиженным лицом, ерошил пышные волосы и с трудом возражал Автономову:
— Понимаешь, Иваныч, все ты правильно говоришь, но не любит народ генералов и офицеров. Давно не любит. Назначим генерала командующим, офицеров наберем, а солдаты что скажут? Контрреволюция, скажут. А Деникин, корниловцы? У них же закон, понимаешь, пленных не брать. Сколько они перебили наших! Братья убитых пойдут за генералами?
