девять часов уходил в контору и сидел там до двенадцати, не сходя со стула.
В двенадцать из конторы поднимался наверх позавтракать. И тут происходило его первое свидание с семейством. Стол накрывался на пятнадцать человек - четыре дочери, два сына, две гувернантки, кто-нибудь из гостей. В час опять обратно в контору - до трех. К трем ему подавали лошадь; он ехал в купеческий банк, где состоял членом правления, а из банка в магазин на полчаса, а к шести часам домой обедать. После обеда он шел к себе в кабинет, и тут я ему должен был делать доклад о делах галереи: кто был, что говорили, какие картины повешены вновь, какие перевешены. Отдохнув, он шел в галерею - опять по всем залам, - осматривал, проверял. И после в своем кабинете до глубокой ночи сидел за книгами, читал, делал пометки. Надо полагать, он чувствовал недостатки своего образования и всю жизнь старательно и много читал.
Ложился он в первом часу.
Вот так строился его будний день без всяких изменений годы и годы. И все мы, служащие галереи, конторы, горничные, знали, в каком часу и где Павел Михайлович будет и что потребует. И невольно тоже вели жизнь самую регулярную. Кучер со смехом говорил, что даже лошадь знала, по каким улицам надо ехать, на каком углу поворачивать, - так однообразен был путь. Лошадь сама подходила к тем подъездам, где хозяину нужно слезть.
Усевшись в экипаж, Павел Михайлович тотчас брался за книгу или журнал, - читал те десять - пятнадцать минут, когда ехали до банка. Он не смотрел по сторонам, старался не потерять ни одной минуты зря. Праздничные дни его - после обедни - целиком отдавались поездкам по мастерским художников и по антикварным магазинам. Вечером он рассказывал семье, у кого был из художников и какую тот начал писать картину.
Я в жизни своей мало видел людей таких молчаливых, как он. На собраниях и заседаниях он никогда не выступал.
Со служащими и рабочими, даже мальчиками лет пятнадцати Павел Михайлович обращался всегда вежливо на «вы», голоса не повышал, если даже рассердится. Если сделает выговор, а потом окажется, что неправ, он потом обязательно извинится, перед кучером ли, перед дворником ли. Словом, был справедлив в мелочах. И тем не менее все перед ним «ходили по нитке», все из кожи лезли, чтобы сделать так, как приказывал он.
Эта вежливость, этот распорядок во всем делали его как бы нерусским. Не обдумав, он не делал ничего. Без цели - шага лишнего: все у него по плану. Ну, а если что захочет - конечно, все поставит на карту, чтобы добиться.
И требователен был очень. Кучер у него служил - старик своенравный. Раз едут они из Москвы в Кунцево, а на дороге хлебы валяются, кто-то из проезжих потерял.
- Эх, дар божий лежит, нельзя оставлять! - сказал кучер, слез с козел и начал класть хлебы в коляску. А Третьяков говорит:
- Не смейте брать, нас еще в краже могут обвинить!
- Возьму, - угрюмо сказал кучер.
Тогда Третьяков вышел из коляски и пешком пошел на дачу. Хотел он потом уволить кучера, да Вера Николаевна вмешалась, помирила. Зато с этим кучером Третьяков потом обращался строго и так его вышколил, что тот, когда ехал с хозяином, не смел на него оглянуться. Сидит на козлах, как истукан. Обычно, отправляясь с дачи в город, Третьяков пешком шел по кунцевскому парку до конца, а кучер ехал сзади. Только при выходе из парка Третьяков садился в экипаж. Однажды Третьяков только успел положить саквояж в коляску, а кучер вообразил, что это сел сам хозяин, и помчал к Москве. А Третьяков остался… Приезжает кучер к лаврушинскому дому, остановился у подъезда, ждет, когда хозяин выйдет из коляски. Выходит мой отец встречать, а экипаж стоит у подъезда пустой.
- Где же Павел Михайлович? Что он сегодня остался на даче? - спросил отец.
Оглянулся кучер - хозяина нет! То-то был переполох. Через полчаса Третьяков приехал на извозчике…
Я уже сказал, как он избегал встреч с особами царской фамилии. Похоже было, что он не любил носителей власти - ни светской, ни духовной. Помню, однажды нам сообщили, что «в галерею завтра прибудет Иоанн Кронштадтский». А в то время этот поп пользовался такой славой, что за ним ходили десятки тысяч народа. Его считали святым. «Благословиться» у него почиталось великой честью. А Третьяков, как только узнал, что ему предстоит такая честь, сейчас же собрался и уехал на два дня в Кострому.
- Скажите, что меня экстренно вызвали по делам.
В 1893 году после посещения галереи царь Александр III решил сделать Третьякова дворянином. Какой-то важный чиновник сообщил Третьякову об этом, а Павел Михайлович ответил:
- Очень благодарю его величество за великую честь, но от высокого звания дворянина отказываюсь. Я родился купцом и купцом умру.
Медали ему, конечно, давали, и мундиры также, однако ни медалей он не носил и никогда никакого мундира не надевал. Лишь фрак, когда необходимо нужно было. Одно только звание он принял: звание почетного гражданина города Москвы. Москву он очень любил, и надо полагать, присуждение звания ему доставило удовольствие, потому что он его принял без всяких разговоров. [41]
Когда галерея была передана городу, художники решили отметить это событие и устроили всероссийский съезд в Москве. Третьяков понимал, что на этом съезде он будет центральной фигурой, в его честь будут говорить речи… За неделю до съезда он экстренно собрался и уехал за границу.
А художников он любил больше всего. И все-таки и от их чествования уклонился. Даже от собственных именин уезжал: накануне вечером обязательно уедет или в Петербург, или в Кострому, лишь бы не быть на именинном вечере.
Павел Михайлович был немного выше среднего роста, борода и волосы темно-русые, глаза большие, темные, пристальные. Портрет его, работы Крамского, [42] очень правилен. На нем он точно живой. Всегда он был очень деятелен - я не помню часа, когда он не был бы занят работой или чтением, - но всегда спокойно, без всякой суеты.
Еще одна черта скромности - это его костюм. Он одевался всегда в костюм совершенно одинакового покроя, будто сорок лет носил один и тот же сюртук и одно и то же пальто. Шил на него известный тогда в Москве портной Циммерман. И всякий раз портной говорил:
- Теперь новая мода, ваш костюм сильно устарел.
- Вы шейте не по моде, а
