Нашел!..
Помнится, я даже остановился, сам не поверив, что так оно и случилось. Великой силой обладает искренность, потому что в какой-то миг полного откровения срывает вдруг все покрова с трусливой памяти нашей и обнажает родники наших истинных чувств. Вот потому-то церковь так настойчиво, упорно и постоянно и требует от нас, грешных, молитв: она знает, знает о могучей силе девятого вала бездонной искренности души человеческой, вала, рожденного покаянием нашим искренним. Знает, что искреннее покаяние это в конце концов поднимет в душе нашей, азартом издерганной, изолганной, пропитой и прокуренной, чистые источники детства, доселе замутненные взрослым расчетливым враньем, привычной, обыденной ложью, подлостью, трусостью, предательством друзей и идеалов юности, сделок дешевых с собственной совестью. Только ребенок божественно искренен, господа, только его душа хрустально чиста и непорочна! И только искреннее раскаяние способно вернуть наши испоганенные ложью души в сияющие чертоги нашего детства. Молитесь, господа, молитесь, ибо молитва есть проверенный и наипростейший путь к нашему собственному детству, а значит, и спасению, ибо душа наша воскреснет вновь...
Постоял, ожидая, когда молния озарения этого внезапного угаснет во мне, и поплелся дальше. И маялся, признаюсь, пока до канцелярии не добрел и к командиру полка не ввалился. Снова лгать и изворачиваться.
Полковник у нас был - отец солдатам, да отчим офицерам. На плац опоздаешь - на неделю выволочка. Солдат заболеет - предупреждение. Не дай Бог, стрясется что в эскадроне, когда ты за дружеским пуншем душу отогреваешь - в полковом офицерском собрании при мамашах дев премилых, - вслух и, заметьте, громко предупреждает:
- Этого в женихи не рекомендую.
А как мне слово данное исполнить, когда слух пробежал, будто отец меня наследства лишил? Никто мой вексель в Новгороде не примет ни под какие проценты: батюшкин характер знали не только в армии. Ну, и что остается? Остается мчаться в Петербург и умолять родного батюшку навет сей развеять, а заодно и спасти фамильную честь. И без отпуска из полка здесь уж никак невозможно было обойтись.
- Продулся?
- Вчистую, господин полковник. Только под честное слово из-за стола и выпустили.
- Обормот ты, Сашка, - вздохнул полковник. - Ведь, поди, пулю в лоб, коли не отпущу?
- А вы отпустите, Пантелеймон Данилович, - говорю нахально. - Вам же и мороки меньше. Сами рассудите, коли офицер застрелится - расследование, инспекция, неприятности.
Пошел я тогда ва-банк: он меня на службе по имени, и я его на той же службе - тоже по имени. А что делать? Честь на карте, равная жизни честь.
- Не завидую я ни родителям твоим, Олексин, ни супруге будущей, если, конечно, сыщется какая ненормальная... - вздохнул полковник. - Скажешь там, что к врачу тебя отпустил. Ступай, горе ты полковое...
И помчал я в Северную Пальмиру тем же вечером...
19-е апреля
Не знаю, чем бы тогда дело обернулось. Может, и отцовским проклятием со всамделишным лишением наследства: он суров был настолько порою, что и сама милая матушка моя с ним совладать не могла. Вот о чем, помнится, думалось мне с горечью, когда трясся я по весенним ухабам, никакого выхода не видя. Только, на счастье мое, ямщики новгородские ушлыми были ребятками. Оглянулся на меня с облучка очередной Тараска, вцелился взглядом, будто насквозь прострелил, да вдруг и говорит:
- А что, барин, на первой станции прикажешь или лучше тебе на вторую?
- А чем, - говорю, - лучше-то? Дочка смотрителя уж больно хороша или самовар там погорячее?
- Веселее там, - говорит мой ямщичок-простачок. - Там завсегда господ много. В картишки перекидываются.
В картишки!.. Ошалел я: вот он, выход. А коли не выход, так все равно терять уж нечего. Ах, Аничка моя, помолись за своего непутевого!..
- Ко второй, Тараска!..
- Ну, залетные!..
Конечно, если бы денег и впрямь в тот момент в кармане моем не оказалось, вздохнул бы только: третий разряд - рычащий - без оных к столу игорному не садится, гонор не позволяет. Но аккурат утром сегодня на выезде из Великого Новгорода встречает меня не кто иной, как Мишка Некудыкин:
- Помолись за меня, Сашка. В добром питейном заведении.
И протягивает мне пять сотен.
- До подаяний, - говорю, - еще не докатился.
- Отдашь, когда куш сорвешь!
Нет, недаром в Наставлении об конноегерцах записано черным по белому: "Брать в конноегерцы офицеров только самого лучшего проворного и здорового состояния..."
Миновали мы с Тараской первую станцию, остановились у второй, куда как малозаметной. Вошел в избу: никого, кроме любезного смотрителя. И по масленой любезности его вижу, что мне и в самом деле уж очень обрадовались.
- Что прикажете, господин офицер? Обед, самовар?
- В тишайшую половину - бутылку рома и... сколько там рюмок сейчас?
- Рюмок?.. С вами - шесть.
- Вот шесть и подавай.
- Извольте шинель снять.
- Лихорадка бьет.
Снимаю саблю, как водится, а шинель запахиваю: у меня под нею пара пистолетов. Два туза на всякий случай, так сказать. И оба - козырные.
- Так печка там топится, ваше благородие.
- Вот от печки и потанцуем. Веди в тишайшую.
Проводит меня хозяин.
- Их благородие тут погреться решили.
Молча гляжу от порога, ноги очень уж старательно вытирая: тройка пройдох в партикулярной потертости, отставной майор, по виду - аматер ("любитель") страстный, да молодой человек, счастье свое пытующий едва ли не впервые. Морды у пройдох шестерочные, у майора красная, у юнца - под лимон, хоть закусывай. "Липку дерут, - думаю. - Только лыко драть и лапти плесть - не для одних рук дело". Представляюсь и - сразу к столу:
- Коль уж греться с дороги, так оно лучше - за картишками. Удача кровь разгоняет.
Поначалу этакого межеумка полкового изображаю: уж и не робкий, а еще никак не игрок. Понимаю, что троица эта, лихо в карточных баталиях потертая, разноцветных бедолаг потрошит. Однако не нахрапом, без наглости, на учебной рыси, так сказать. И я пошел той же рысью, галоп свой приберегая: и не следует резвость до времени показывать, и узнать желательно манеру их неторопливую. Майор с Лимончиком от собственных карт уж и глаз не отводят, а шестерки ко мне приглядываются. И я соответственно - к ним. "Проиграть надо, - думаю. Непременно проиграть, чтоб был резон ставочку повысить".
- Сколько в банке?
- Одна сотня двадцать.
- Стало быть, с трети и начнем, помолясь.
Не играем - дубину пилим: раз к себе, другой от себя. За это время масти шестерок распределяю: кто из них пиковый, кто - трефовый, а кто и во бубнах и рожей, и повадками.
Смотритель ром приносит, а пока разливает, банк к Бубновому переходит. Румяному такому, с маслеными глазками.
