ползая по бороздам и пропалывая турнепс. Прополка турнепса — нудная, грязная и тяжелая работа. Я это просто ненавидел. Время от времени мне случалось вместе с сорняками выдергивать и маленькие корнеплоды. Стараясь побыстрее справиться с работой, я совершенно забывал о ее цели — формировании ровных рядов турнепса с разумным расстоянием между растениями, чтобы не допустить преступного растрачивания плодородной земли. Заметив мою оплошность, папа на мгновение останавливался, поднимал голову и, глядя мне в глаза, глухо произносил: «Я все слышу!» Много лет я гадал, как ему удавалось расслышать, что я под проливным дождем выдернул из земли маленький турнепс. Лишь недавно я понял, что он, разумеется, не мог ничего слышать. Просто он замечал, что я на мгновение замираю, выдернув турнепс. Честно говоря, к концу дня я уже не замечал разницы между турнепсом и сорняками. У меня болели колени и руки, но отец упорно продвигался вперед, чтобы закончить последние грядки до темноты. И я страдал молча — за исключением разве что пары случаев. По моему мнению, отец был лучшим пропалывателем турнепса из всех, кто когда-либо занимался этим делом.
В моей памяти запечатлелся один такой вечер, когда после бесконечного ожидания наступления темноты я, наконец, поднял глаза и заныл: «Папа, у меня уже все руки в занозах и шипах!» Он остановился, поднял голову от грядки, оглянулся и произнес бессмертную фразу, которая осталась со мной навсегда: «Продолжай, Ноэль! Уверяю тебя, когда твои руки соберут достаточно шипов, для новых уже не останется места. Продолжай!»
Так мы и поступили — продолжили работать.
Отец научил меня, что упорным трудом можно добиться чего угодно, сколько бы шипов ни встретилось на твоем пути. Когда в своей взрослой жизни я сталкивался с трудностями, я всегда мысленно повторял этот его афоризм. Я помню, сколько болезненных уколов шипов мне пришлось претерпеть, прежде чем боль притупилась.
Став старше, я понял, что наши с отцом судьбы во многом схожи. Он начинал практически с нуля и всего добился сам благодаря своему уму, настойчивости и упорному труду. Я шел тем же путем, с детства осознав, что в жизни ценно только то, чего добился сам. Отец был женат на своем фермерском хозяйстве, я — на своей врачебной практике. У него была кровная привязанность к земле, у меня — преданность животным. Он никогда не считал свой труд работой — это был его образ жизни. Точно так же и в моем случае: ветеринария никогда не была для меня работой, но призванием, не обязанностью, а всегда привилегией. Я часто думаю об этом, особенно когда в очередной раз опаздываю на званый ужин, светское мероприятие или свидание из- за какой-то операции. Став ветеринаром, я никогда не думал, что каждый день буду «проводить на работе» определенное количество времени. Я благодарен судьбе за возможность быть ветеринаром и каждый день заниматься любимым делом. И я абсолютно уверен, что мне крупно повезло в жизни.
Я буду вечно благодарен отцу за то, что он привил мне основы своей трудовой этики. Если бы он этого не сделал, я не стал бы тем, кем являюсь сейчас. И все же мне хочется думать, что за все эти годы я и сам научился контролировать свое настроение и темперамент, сдерживая раздражительность, которая накапливается за долгие часы, проведенные за операционным столом, или за работой по ведению бизнеса. Но я первым признаю, что мне не всегда удается одержать над собой победу. Порой я бываю сварливым старым барсуком, особенно когда меня расстраивает клиент или возникает кризис в отношениях с коллегой, либо операция пошла не по плану. Случается, что все одновременно начинают чем-то меня забрасывать — банк, юристы, клиенты. Но чаще всего я злюсь из-за того, что некоторые не видят всей полноты картины: животные имеют значение, как и люди, и большое значение имеют животные в жизни людей. Каюсь, иногда я приносил эти негативные эмоции в аудиторию, как случалось с отцом на ферме. У него это происходило, вероятно, потому, что он жил и дышал своим делом, как и я своим. Но я борюсь с собой и надеюсь стать лучше. Теперь, заходя в свою спальню, я кладу голову на подушку, делаю глубокий вдох и пытаюсь изменить эпизоды фильма, который прокручивается в моей голове. Иногда я даже молюсь.
* * *
22 августа 2006 года я работал в первой клинике Фицпатрика. Это был небольшой дом в окружении леса в Тилфорде, графство Суррей. Раздался телефонный звонок. Мне сообщили, что отец в больнице, в тяжелом состоянии. Я выбежал из кабинета в лес и долго бежал, пока не стемнело. Тогда я упал на колени и зарыдал. Мой герой умирал. Я плакал и плакал до тех пор, пока слез больше не осталось. Я никак не мог принять то, что произошло.
Отец был на заднем дворе, присматривал за скотом, когда внезапно потерял сознание и упал. Через несколько дней он умер, так и не приходя в сознание. Я сидел у его постели в больнице Порт-Лииша — той, где когда-то появился на свет, — и был придавлен ощущением собственной беспомощности. Меня не было рядом, чтобы поднять его, когда он упал. Я виноват. Держа его за руку, я шептал ему на ухо, не зная, слышит ли он, как не знаю этого и теперь. Я говорил, что очень его люблю, что благодарен за все, что он для меня сделал и на что он меня благословил. Я знал, что он делал все, что было в его силах. 25 августа мама сказала, что заметила «перемену» во второй половине дня, и через два часа отца не стало. Мой папа, главный человек в моей жизни, которому я всегда так старался подражать, просто перестал дышать. Мама держала его за руку. Вся семья собралась вокруг него. Ему было восемьдесят два года, но в моем сознании и в моей душе он был нестареющим. Он был для меня великим человеком, моим отцом, моим героем.
Внезапная смерть отца была для мамы очень тяжелым испытанием. Она не смогла с ним проститься. Ей отчаянно хотелось, чтобы он сказал, что делать со скотом и фермой. Несколько лет ее мучили кошмары. Все переживают горе по-разному, но я знаю, что исцеляющие слезы пришли к нам с мамой гораздо позже, а пустоту, образовавшуюся в наших сердцах, ничто не смогло заполнить. Не было осознания конца, не было прощания. Иногда, столкнувшись с очередным кризисом, я начинаю плакать без причины, всем
