— А вы чего стоите? Вас не касается?
Пошел Матвей, оглядев всех победителем, за ним Родионов, Сулин, Гревцов и — после говора в толпе: «Чего ж? Мальцы крайние, что ли?» — двое взрослых из Средней.
По дороге Кумшацкого догнал конный казак:
— У рыковских одного — до смерти… — в голосе слышалось восхищение лихой дракой.
— Тяни его к атаману и рыковских гони.
Родионов кашлял и жаловался:
— Что-то у меня у нутрях болит. Чеботареву на кулак попал. Все бебухи отбил, зараза…
— У нас на масленой один на него нарвался, — пугал Сулин, — кровь носом пошла, вощеный сделался и к утру помер.
— Да будь ты проклят… Накаркаешь…
— Не боись, не подохнешь.
Степан Ефремов ждал их не в Канцелярии, а у себя дома. В халате.
— Ну? С чего началось?
Никто не помнил.
— Да вроде детишки задрались…
— Детишки? В Сибирь захотели?! — гаркнул войсковой атаман. — На Масленую человека убили… Нашли? — обернулся он к Кумшацкому.
— Не, не говорят…
Ясно было, что и не скажут. На Масленице кулачный бой — святое дело. За что ж человеку страдать?
— Ноне еще одного… Ваша работа? — обратился атаман к запроточным зачинщикам, которые и здесь всем своим видом являли непокорство.
— Нас в другом месте взяли, — оскалялись те и широким жестом показывали. — Весь народ — свидетель.
— Ага! Вот вы какие! Невиновные! Я вас таких, невиновных…
— На одном тебе кланяемся, — юродствовали рыковские. — Не вели нас доразу топить, дай спервоначалу Богу помолиться.
После того как отвечерял, был Ефремов добрый и понимал, что казаки еще от драки не отошли. Перемолчал, засунул пальцы за витой пояс с махрами, разглядывал битых да непобитых. Прошелся, задержал взгляд на Матвее, который вертел головой — не появится ли атаманская дочка.
— Ну а тебя чем наградить?
— Меня? — вскинул глаза юноша, помялся. — Надежду вашу за меня не отдадите? — и быстро добавил, уловив изменение в атаманском лице:
— Я по-честному…
Все замерли. Это почище рыковских причуд…
— Ты чей? — хрипло спросил атаман и прокашлялся.
— Ивана Платова.
«Неужели осмелился? Или сам не знает, что плетет?» — соображал Ефремов. И люди смотрели, затаив дыхание. Надо было что-то говорить…
— Ну, что… Уважил… — кивнул Степан Ефремов, выдавливая усмешку. Он нашел выход. — Ивана знаю. Но и ты не с простыми людьми роднишься. Батюшка наш, Данила Ефремович, дед Надежды, жалован в тайные советники, то бишь в генералы Российской империи. Жениться — так на ровне. Станешь генералом, приходи в наш скромный курень, поговорим.
Люди заулыбались.
Матвей насмешки не понял и, шагнув вперед, хотел сказать: «Побожись, Степан Данилович!»
— А пока, — властным окрепшим голосом продолжал атаман, — всех не в очередь в полки[31]. Всё. Идите.
Город спал, озаренный сиянием. У Дона, покрывая все звуки, стрекотали кузнечики. Поэтому и казалось, что город спит. Редко-редко неясный звук долетал из-за высоких черных стен и снова гас. Стрекот, звонкий стрекот в лунной ночи…
На другом краю города, у Протоки, крепко спал Матвей Платов, как спят уверенные, с чистой совестью люди. А вот мать его не спала. Сидела за столом, ушивала, харчи готовила с собой взять. Через комнату поглядывала на спящего сына. Лежит, раскинув руки, вены проступают. Расстегнутая рубаха обнажает мощные ключицы. Здоровый, худющий. Темная грива разметалась. А личико тонкое, нежное, и рот по-детски полуоткрыт.
Смотрит мать, наглядеться не может, и мерещится ей страшное: будет — не дай Бог! — лежать вот так же сын ее, загоревший от солнца, почерневший от ветра, и из-под раскинутых бессильно рук потянется к свету примятая падением трава. Война, она и есть война; то там то тут, слышно, приходят домой осиротелые кони — спаси и оборони, Царица Небесная! — а потом возвращаются уцелевшие казаки и рассказывают: загнались станичные ребята, нарезались на засаду… Ну что ты будешь делать?!.. А то были наши кормильцы в расплохе[32], не успели до коней добечь, ружья ухватить…
Плачут матери, убиваются, а их уж не вернешь…
Кто лучше матери своего дитя знает? Смотрит она на спящего Матвея: неосторожен, того и гляди в ловушку попадет, легко впутывается, но легко и выпутывается, и по природе веселый. Любит быть на виду, чтоб глядели на него, любовались, на любые жертвы готов ради славы, ради похвалы. А главное в нем все же доброта… И что вы за люди такие, донские казаки?
Уходит Матвей Платов на войну, уходит с радостью. Война — источник довольствия и богатства. Охота, рыбалка — это потом, если войны нет. Цари дополнительное жалованье дают, только чтоб не воевали казаки, не задирали соседей. Удержи их, попробуй!
Стоят казачьи полки в Польше с походным атаманом Поздеевым, стоят в Кизляре с Яковом Сулиным, десять тысяч донцов увел на турок Никифор Сулин, и столько же ушли на крымчаков с Тимофеем Грековым. Ефремов на Дону остатки подгребает.
В Войсковой Канцелярии, где все свои — браты, сваты и кумовья — Матвея, не спросясь, записали на Днепровскую линию, где отец его с полком стоял.
Раньше, уходя в поход, собирался полк казачий в единый круг, есаула выбирал и сотников. Теперь полковые командиры своей волей детей малолетних пишут к себе в полк полковыми есаулами. И казаки не против: есть надежда, что сын отца, отец сына в бою не бросят, помогут.
Матвею так и сказали:
— К отцу езжай.
Предупредили, чтоб все однообразно одеты были: кафтан синий, кушак малиновый.
Юный Платов по-хозяйски влез в сундук, порылся в отцовском платье, надел лучшее, в галунах и позументах. Мать вздохнула: очень уж пестро. Саблю, ружье подобрал, дротик… Взял с собой по-старшински трех коней. Последних с табуна увел. Двух гнедых, одного — серого в яблоках. На серого положил без спросу отцовское седло, на котором тот только к атаману ездил: выложенный серебром арчак, крытые подтершимся бархатом подушки, потник, обшитый немецким кружевом, прикрыл седло сверху суконным платком, шитым по углам зеленым шелком, и так же прикрыл расшитой чушкой немецкий пистолет к седлу. Полюбовался. Подтянул пахвы и подперсья. На второго положил простой монгольский арчак, а третьему лишь накинул на морду уздечку сыромятного ремня.
Оглядел хозяйство, потирая шею и подбородок. Недели через две все казаки соберутся, будут проводы. То-то бы покрасовался… но некогда.
Той же ночью, перед самым рассветом, Матвей уехал. Наскоро распрощался с задумчивой, утирающей углы глаз матерью. По обычаю, упал ей в ноги. Сонный Стефан, привыкший ничему не удивляться, держал у ворот коней.
