Благодаря неусыпным заботам своего начальника, Азиатская конная дивизия стала на значительную высоту в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики, невзирая на сравнительно низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все унгерновские офицеры имели большой боевой стаж и понимали толк в личной храбрости, но интеллектуальное их развитие было слабовато. Этим недостатком в особенности страдал старший командный состав, выдвинутый бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им. “Для борьбы с большевизмом не нужны офицеры в настоящем смысле этого слова” — заявил барон своему однополчанину есаулу Воробей, — “Мне нужны лишь слепые исполнители моей воли, которые выполнят без рассуждений любое мое приказание, к примеру — не дрогнув убьют даже родного отца”.
При такой постановке вопроса становиться понятным, почему барон укрыл у себя подлежавшего по суду смертной казни прапорщика Чернова, впоследствии им самим сожженного заживо (в Даурии находили убежище многие из “удальцов”, отданных под суд атаманом Семеновым).
До взятия Урги барон имел самое незначительное количество офицеров интеллигентного типа, с военно-училищным образованием. В Урге в дивизию влилось по мобилизации 110 офицеров, пробиравшихся на Дальний Восток от генерала Бакича из-под Чугучака или же из других частей армии адмирала Колчака. По понятным причинам, обе группы офицеров — вышедших с бароном из Даурии и мобилизованных в Урге — чувствовали взаимную отчужденность. Естественно сложившиеся разновидности “даурцев” и “ургинцев”, так и не слились друг с другом до момента развала дивизии. Враждебность даурцев питалась от того источника, что сам барон крайне недолюбливал офицеров-ургинцев, справедливо считая их людьми, чуждыми духу его дивизии. “Погубят они мое дело”, — высказался он в беседе с генералом Комаровским в Урге.
В тяжелые минуты случалось барону вверять командование дивизионом и даже полком кому-либо из образованных офицеров, но порядок этот допускался лишь как мера временная. По миновании надобности такой офицер возвращался в строй на свое прежнее место командира сотни или помощника командира полка. Интересно, что за ошибки или же неуспех операций барон взыскивал иной раз не с командира, а с кого-нибудь из интеллигентных офицеров полка, полагая, что хорошо разбирающийся в обстановке офицер должен был своевременно принять все меры к достижению успеха — может быть, вплоть до оказания надлежащего давления на своего командира. Даже “кадровые” даурцы вызывали осторожное к себе отношение со стороны барона, если только они не подходили под среднюю его мерку. Достойнейший, казалось бы, с точки зрения самого Романа Федоровича даурец, ротмистр Забиякин, как-то был назначен генералом Резухиным на должность временно — командующего 4–м полком, барон отставил это назначение: “Больно грамотен”, — лаконически пояснил он.
С представлением о дисциплине всегда соединялся вопрос о наказаниях, так сказать, о каре… Карать Роман Федорович действительно умел, в чем нужно отдать ему беспристрастную оценку. Согласно вышеупомянутому приказу № 15, наказания могли быть двоякого рода — дисциплинарные взыскания или же смертная казнь. В качестве мер дисциплинарного воздействия, барон Унгерн применял арест, усугубленный сидением на крыше или дереве — в походной обстановке, или в леднике, или же в минированной динамитом гауптвахте — на стоянке в Даурии; применялись весьма широко спешивание в походе, телесные наказания и смещение на положение всадника в дисциплинарную сотню. Вопрос о смертной казни поставлен был бароном на солидную, так сказать, ногу, и мыслился как смертная казнь “разнородных степеней”.
Параграф 10 приказа гласит: “В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что, по причине совершенного упадка в России нравственности и полного душевного и телесного разврата, нельзя руководствоваться прежними законами, не предполагавшими существования преступлений, подобных совершаемым в настоящее время. Мера наказания может быть только одна — смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия — “правда и милость” — изменились: теперь должны царствовать “правда и беспощадная суровость”. Единоличным начальникам, карающим преступника, помнить об искоренении зла навсегда и до конца, и о том, что неуклонность и суровость суда ведет к миру, к которому мы стремимся, как к высшему дару Неба”.
В целях поддержания дисциплины Роман Федорович чрезвычайно ополчался против пьянства. Забавно было со стороны наблюдать, к каким уловкам прибегали любители алкоголя, чтобы не попасться на глаза барону. Но никакая предупредительность не гарантировала вполне от внезапных ревизий начальника дивизии, не знавшего различий между днем и ночью и оттенками погоды. Даже на походе, когда дивизия растягивалась верст на десять, барон, ездивший только лишь наметом, имел способность появляться там, где его меньше всего ждали.
Особенно же сурово Роман Федорович карал недобросовестность в денежных вопросах. Но и здесь, как и в других делах, многое определялось его интуицией: он мог простить растратчика значительной суммы (прапорщик Козырев прокутил 10000 р. золотом и был прощен), но мог повесить и за сравнительно меньшую недобросовестность (заведующий ургинским кожевенным заводом Г-в повешен на заводских воротах за попытку скрыть аванс в 2000 р. золотом, который он провел по отчету, как билонное серебро[8], по номиналу). Очень только жаль, что денежные средства, столь необходимые во всякой войне, часто растекались по бездонным карманам гадальщиков и буддийского духовенства. По заметкам из сохранившейся записной книжки полковника К-на, состоявшего одно время начальником штаба барона, траты на монастыри были чрезмерны. Например, в один из монастырей Роман Федорович дал крупнейшую сумму денег перед походом в Троицкосавск. Возможно, что эти деньги сданы были на хранение, или же, может быть, барон оплачивал ими какую-нибудь сложную политическую игру. В той же записной книжке отмечены и другие менее крупные пожертвования монастырям “за молитвы”: 2000 р., 4000 р., 8000 р.
Об особой, наводящей на размышления, интуиции барона стоит поговорить. Взгляд его цепляющихся серых глаз, как бы просверливал душу. После первой же встречи с бароном делалось очевидным, что в глаза ему не солжешь. Чувствовалось, что он прекрасно учитывает все недоговоренное, и что эти глаза в любой момент могут помутиться от безудержного гнева. К той же области относилась особая способность барона чутьем угадывать коммунистов, ярко проявлявшаяся при разбивке пленных красноармейцев. Обычно эта процедура происходила в таких тонах: барон медленно проходил вдоль шеренги построенных перед ним пленных, каждому внимательно заглядывая в глаза. По известным ему признакам, бывало, отберет партийцев-большевиков, быстрым движением ташура вышлет их вперед на несколько шагов и затем спросит у оставшихся в строю: “Если кто-нибудь из них не коммунист — заявите”. Нужно заметить, что отбор барона был до странности безошибочен…
