У меня возникли трудности с койкой – как только оказывался в ней, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, Тогда я еще не знал о маленьких деревянных клиньях, их матерые морские волки вставляют между веревками с каждой стороны, чтобы разделить койки.
Каждое утро нас поднимали в 6 утра. Встаешь, связываешь, укладываешь. Койка, сделанная из парусины, должна быть свернута в форме сосиски, чтобы в случае необходимости ее можно было использовать как спасательный буй. Это занимает мгновение, потому что через 10 минут мы в спортивных костюмах строимся на зарядку на продуваемой всеми ветрами верхней палубе.
Март 1940 года был особенно холодным, термометр обычно показывал около 10 градусов мороза. За час до подъема вахтенный наполнял ведро холодной водой. Чтобы умыться, кромку льда на этом ведре мы пробивали своей головой. Раздевшись до пояса, мы скребли себя с мылом, а в это время ветер завывал в снастях, напоминая нам – и нам никогда не позволяли это забывать, – что мы на борту парусника. Затем мы должны были бриться на палубе, хотя позднее нам разрешалось делать это в умывальне. Мы учились делать все самым трудным способом. Малейший недостаток рвения наказывался приказом подняться наверх, на фок-мачту, грот-мачту и бизань. Вверх по одной стороне, вниз по другой. Из одежды ничего, кроме шорт. И конечно, никаких перчаток, чтобы согреть пальцы. Нам не разрешали надевать перчатки, когда мы поднимались наверх, чтобы мы могли ощутить такелаж кончиками пальцев. Было еще множество всяких правил, но все они отличались от правил, принятых на Данхольме, потому что сейчас мы по-настоящему изучали морское дело. Все знания, которые мы получили на борту, были жизненно важны для работы на парусном судне на море. Едва ли можно предположить, что я наслаждался, замерзая на палубе или на мачте, но я вскоре начал понимать, что это существенная сторона обучения морского офицера. И поэтому я все-таки находил здесь больше удовлетворения, чем в то время, которое провел на Данхольме. Сама атмосфера была иной. Я час-то вспоминал время, когда хозяин, на шхуне которого я был боцманом, казался таким требовательным. Это была детская игра по сравнению с той жизнью, которую я выбрал по собственной воле, чтобы узнать, что значит действительно выйти в море. И это не шло ни в какое сравнение с путешествием на лайнере, снабженном центральным отоплением.
Германский торговый флот также сохранил два парусных судна для обучения. Их команды обучались теми же методами, что и мы. Мне казалось, что эти методы существенны для морского образования. Товарищи разделяли мои взгляды, и в общем только немногие бунтовали против такой жизни.
Мы изучали основные предметы морского дела: узлы и сращения, греблю, чтение компаса, пеленгацию. Больше того, мы изучали работу на мачте, учились подниматься на нее и спускаться.
Теперь я должен признаться, что, когда в первый раз я стоял и смотрел на высокие мачты «Горьха Фока», я нисколько не был счастлив. Они достигали 125 футов высоты, а когда вы стояли у основания мачты, она казалась еще выше. Мы могли вместе карабкаться на грот-рей, по обе стороны мачты сразу. Но затем надо было подниматься на марс… Вначале все казалось очень трудным, и удивительно, как быстро мы со всем освоились. Когда на какое-то время мы оказывались свободными от обязанностей, мы могли практиковаться дополнительно и так привыкли карабкаться вверх и вниз, что в конце концов могли проделывать это с закрытыми глазами. Волнующее зрелище было, когда мы в своей белой форме поднимались и занимали свои места на мачтах и рангоутах.
Красота парусного судна в немалой степени зависит от чистоты. От носа до кормы не должно быть ни малейшего пятнышка. Каждый предмет на борту абсолютно чист, металлические части блестят и сверкают на солнце от бесконечной полировки. Палуба регулярно поливается водой и чистится песком. Она настолько чистая, что с нее можно есть. Чтобы содержать все это в такой щеголеватости, используется огромное количество мыла. Что же до нашей формы, то мы меняли ее через день.
На корабле для выработки электричества установили вспомогательный мотор. Был и еще один, который служил вспомогательным двигателем, но я никогда не видел, чтобы им пользовались. Паруса ставились и убирались вручную, якорь тоже поднимался вручную. В мертвый штиль мы вели корабль в порт за счет наших собственных мускулов. Мы спускали катер, на корме которого был якорь, весивший тонну, и гребли около 300 ярдов. Затем его выбрасывали за борт. Якорь, на котором стоял корабль, поднимали ручным воротом. Все это обычно занимало около четверти часа и сопровождалось аккомпанементом аккордеона. Потом судно верповали ручным воротом до новой якорной стоянки. Вахты всегда соревновались между собой, и победителей награждали ромом к чаю или специальным отпуском.
На «Горьхе Фоке» я провел три месяца. Мы быстро познакомились друг с другом, и даже офицеры рассказывали нам о своих личных и семейных тревогах. Однажды потребовался ремонт руля под водой. Я добровольно взялся за эту работу и спустился под воду в маске для ныряния. После этого, несмотря на выпитый ром, я свалился с температурой. В лазарете каждая койка была занята. Слишком много народа получали травмы, карабкаясь по мачтам, и раны требовали долгого лечения, особенно при осложнениях. Сначала я думал, что меня собираются отправить в госпиталь на берег. Эта перспектива приводила меня в уныние – я не хотел расставаться с друзьями. К счастью, одна офицерская каюта оказалась свободной, и мне разрешили на неделю занять ее. Каюта, обставленная мебелью из тяжелого мрачного дуба, имела центральное отопление. У меня был умывальник с горячей и холодной водой и даже звонок для вызова стюарда. Большим искушением было позвонить и попросить принести коктейль, но, слава богу, я устоял. Истинную радость мне доставил случай, когда старшина постучал в дверь каюты, чтобы поговорить с офицером. Правила предписывали, что в каюту можно войти, только если на стук отвечают: «Войдите». Но если вы спрашиваете: «Что вам надо?» – они отвечают из-за двери. Сначала я всегда отвечал: «Войдите». Они входили и вставали но стойке «смирно» раньше, чем начинали говорить. Но когда они узнали, кто я такой (а сделали это довольно скоро), тогда послушали бы вы, что они говорили! Но они ничего не могли сделать, только выйти из каюты. Конечно, они не могли наказать меня за мою дерзость, нельзя было ни назначить приседания, ни смену у насоса, потому что я болел. Но часто они выходили со словами: «Еще посмотрим». Однако через 10 дней я вернулся к своим обязанностям.
Три раза в неделю мы получали короткое увольнение на берег. По вечерам обычно собирались на нижней палубе и пели матросские песни, офицеры часто присоединялись к нам. Несмотря на строгую дисциплину, мы были дружной командой.
