Ознакомительная версия.
Вторым учителем по Гемаре, значительно более строгим, был меламед Шауль Левертов. Я учил с ним трактат «Хулин»{73}, мне тогда было восемь с половиной лет. В то время к нему как раз приехал сын из йешивы{74}, по имени Файвл, и учитель отдал нас ему, чтобы мы с ним изучали Танах. Файвл учил нас книге Иова. Мы не любили ребе Шауля, который привык наказывать учеников и порол их, когда они чего-то не знали и даже когда они что-то знали. Чувствовалось, что он получает большое удовольствие от самого процесса наказания. Ему было очень досадно от того, что он никак не мог уличить меня в незнании и выпороть. Не знаю, была ли такая ситуация невозможна в принципе, но на практике у него руки были коротки до меня добраться; он изливал всю свою злобу на моего брата и порол его за нас двоих. Однако Файвла мы полюбили за то, что он доступно и понятно объяснял нам Иова и очень красиво, нараспев, читал главы Танаха. Позже до меня дошел слух, что Файвл покинул дом своего отца, стал выкрестом, и теперь он – тот самый известный миссионер Пауль Левертов{75}, который перевел на иврит «Исповедь» Блаженного Августина{76}.
В одну из зим нас учил ребе Шмуэль-Гронем (Остерман, кажется), убежденный хасид, один из крупнейших знатоков хасидизма Хабада, человек молчаливый и решительный. Он часто гостил у нас дома. Помню, как-то раз мы ушли из дома, а он пришел и увидел, что дверь закрыта (дело было зимой). Тогда ребе Шмуэль-Гронем взломал ставни, открыл окно и залез внутрь дома… Он говорил: «Мое право – приходить, когда угодно. Я не мог зайти через дверь – пришлось через окно».
С первого взгляда он казался хладнокровным и флегматичным. Я встретил его через восемь лет, в Любавичах, он там был одним из столпов хасидизма. Темперамент его ничуть не изменился, но в Любавичах его рассказы про хасидизм мне понравились гораздо больше, чем то, как он преподавал Талмуд в доме моего отца.
Из учителей Талмуда сильнее всего на меня повлиял Хаим Шленский. Мне тогда было уже девять лет. Он преподавал нам трактат «Шаббат»{77}. Мы учили весь трактат, комментарии Раши и комментарии к Талмуду. Он объяснял материал подробно и доходчиво. Будучи близоруким, он вплотную приближал лицо к Гемаре и буквально водил носом по строчкам. Но его объяснения были самыми точными, и он заставлял учеников (не исключено, что это было как-то связано с дефектом зрения) возвращаться к уроку, читать его перед всем классом, а потом объяснять. По сути, на уроках Шленского я не столько учил трактат «Шаббат», сколько объяснял его своим соученикам в присутствии учителя. Мои познания в этом трактате были действительно превосходны. Меня проверяли «на иглу»: в одну из страниц втыкали иглу и я говорил, о чем написано в том месте, куда воткнулась игла, через десять и даже через двадцать страниц, и о чем повествуют все страницы, сквозь которые прошла игла.
Преподавать я начал в очень раннем возрасте. Еще в «объединенных хедерах», когда мне было семь лет, кто-то из богатых евреев попросил моего отца, чтобы я дружил с его сыном и каждый день учил с ним уроки. Я согласился и попросил, чтобы в конце года мне купили велосипед. Мне действительно купили велосипед, но трехколесный. Я плакал и не хотел брать его. Тогда взамен велосипеда мне купили ткань на костюм, но она была оранжевого цвета и мне не понравилась. Увы, я был вынужден взять ее и уже тогда познал, как горько быть учителем, которого не ценят.
Моя «известность» доставляла большое беспокойство моим родителям. Тому было несколько причин. Мама, которая сама находилась в оппозиции к семье, ощущала мою «популярность» как тактический маневр, призванный увеличить влияние семьи на меня. И действительно, меня пытались поселить у дяди не раз и не два! Один раз я даже переехал на два месяца в дом ребе Элиэзера-Моше Мадиевского, который заявил, что хочет женить меня на своей дочери Юдифи (Даше); однажды меня даже заставили во время обеда «публично» ее поцеловать, и я сделал это, горько рыдая, под громкий смех всех членов семьи. Второй раз меня взяли в дом моего дяди, ребе Яакова Кальмана, казенного раввина, но мать считала, что когда ребенка публично хвалят, это его портит; не только из-за того, что можно сглазить, а просто потому, что это влияет на характер.
Как-то раз к нам в гости пришел дед, мамин отец, ребе Зеев-Вольф Эскинбайн; мама попросила, чтобы он тоже поспрашивал меня. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами во всех подробностях: мать стоит у двери столовой, дед сидит подле меня, я сижу на высоком стуле, дед дает мне читать недельную главу с комментарием Раши, потом главу из Танаха, потом страницу из Гемары. И каждый раз задает вопросы… Тогда я впервые почувствовал, что такое настоящий экзамен. Не просто трудные вопросы, а самый что ни на есть экзамен, как ни посмотри… После экзамена дед позвал мать и сказал: «Он неплохой мальчик, у него светлая голова, но я боюсь, что ты права – избыток похвал испортит его, он склонен переоценивать себя, и когда он станет старше, эта склонность может еще усилиться. Так что будьте поосторожней».
В испытании моих знаний участвовали не только дяди и тети, а любые приходившие к нам родственники, даже сватья. Мой дядя, ребе Йосеф-Хаим Мадиевский, казенный раввин в Гадяче, каждый раз, когда приезжал в наш город, приходил к нам в гости (это был единственный дядя, который приходил в наш дом) провести с нами время и поговорить с детьми. Из всех детей у меня с ним были самые теплые отношения, и даже подарки, которые он мне привозил (как правило, деньги), были всегда самые лучшие… Другой дядя, ребе Пинхас Островский из Рамен, обычно сам звал меня к себе. Он был высок и осанист. У него росли густые брови и широкая черная борода. Задавая вопрос, он глядел на меня взором, горящим яростью. Помнится, когда мы учили трактат «Шаббат» у ребе Шимона, один из учеников сказал что-то не то, и ребе посмотрел на него так, что у него в глазах засверкали молнии. Я тогда сказал сам себе: «У ребе Шимона взгляд в точности как у дяди Пини, который тоже может испепелить человека, лишь взглянув на него». Поэтому-то я в детстве всегда старался увильнуть от беседы с ним и от его вопросов, даже несмотря на то, что он выделялся среди всех моих дядьев умом, эрудицией и остроумием. У меня было ощущение, что он проверяет мои знания и задает вопросы не потому, что ему интересен ответ, а потому, что он не хочет выбиваться из общесемейной традиции и поэтому исполняет завет моего прадеда. Однако, когда я у него пару раз гостил подолгу, у нас с ним были очень длинные и интересные беседы.
В детстве мои знания испытывали и сватья моих дядьев: ребе Моше-Нахум Иерусалимский{78} из Каменки (к концу жизни он стал раввином в польском городе Кельце), ребе Давид-Гирш Хен{79} из Чернигова, ребе Хаим Чериковер из Полтавы (сват моего дяди Пинхаса Островского) и многие, многие другие… Все они сходились в одном: во мне видны яркие задатки законченного «лентяя», но все же у меня есть шанс в будущем стать крупным знатоком Торы… Единственная польза от всех этих испытаний заключалась в том, что мои «учителя» очень тщательно следили за моей учебой. Один из них, сидя у нас в гостях за самоваром, на исходе субботы, как-то раз сказал: «Конечно, Бен-Цион умный мальчик, но, кроме того, с ним и занимались гораздо больше, чем с остальными. Вот он и почувствовал себя в центре внимания».
Ознакомительная версия.
