Каким же был репертуар концертов, на которые так спешно, «по тревоге», собирались гости? Их участники исполняли романсы, русские народные песни, сцены и арии из опер «Евгений Онегин» П. И. Чайковского, «Русалка» А. С. Даргомыжского, «Трубадур» и «Эрнани» Д. Верди. Но больше всего здесь, пожалуй, почитали оперу М. И. Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), Иногда в концертном исполнении, а подчас и с привлечением профессиональных артистов участники кружка поставили ее более пятидесяти раз.
Такое трепетное отношение к искусству конечно же выходило за рамки простого увлечения. Да и сами Дягилевы, постоянно устраивая в своем доме концерты и спектакли, участвуя в становлении Пермского оперного театра, по праву воспринимали свою деятельность как общественное служение. Сережа же, с ранних лет такой чуткий ко всем проявлениям жизни, вскоре стал разделять все художественные интересы семьи. Именно тогда и начал складываться его характер лидера. Благодаря атмосфере, царившей в доме, который к тому же был центром общественной жизни Перми, юноша чувствовал свое отличие от сверстников, даже некоторую исключительность и невольно стал осознавать необходимость брать ответственность на себя.
Сегодня жизнь Дягилевых — как в Перми, так и в прекрасном, обустроенном имении Бикбарда — может показаться едва ли не мифом, в котором явственно слышится ностальгическая нота по ушедшей навек России. А ведь хозяева имения, если внимательно всмотреться в их жизнь, действительно творили собственную мифологию. Они явно ощущали себя отдельной от других людей общностью, чуть ли не народом, живущим по своим законам в маленьком государстве. И главным здесь был образ Бикбарды, который воплощал в себе огромный балкон, гордо паривший среди густой зелени старинного парка, окружавшего родовую усадьбу.
Трудно даже представить, каких он был размеров, ведь собрания на нем проходили весьма многолюдные. С их описания и начинается книга хозяйки имения: «Прямое потомство хозяев Бикбарды состояло из 4-х сыновей и 4-х дочерей, вместе с их женами, мужьями и детьми это составляло до 50 человек. Вообразим себе один из тех случаев, когда они, если не все целиком, то хоть почти все в сборе, а это случалось нередко…»
Итак, сердце имения, центр жизни — балкон. Как и всякое явление, его можно рассматривать по-разному: с одной стороны, назвать «российским, деревянным, с колоннами», а с другой — «балконом моей мечты». Эти слова кажутся странными только на первый взгляд. Дело в том, что, впервые попав в Бикбарду, Елена Валерьяновна этот балкон сразу же… узнала. Он был точь-в-точь таким, как на ее детском рисунке.
Как и многие дети, Леночка Панаева очень любила рисовать. Источником самого большого наслаждения для нее были тетрадь с белой атласной бумагой и хорошо отточенный карандаш. По ее собственному признанию, «получив их от отца, сестры и я садились рисовать. У каждой из нас был свой излюбленный сюжет. Моим любимым было изображение громадной семьи, члены которой, начиная от бабушки и кончая грудным ребенком, размещались в разнообразных позах на балконе, тоже громадных размеров: он всегда расстилался по всему листу бумаги. Позже — в течение жизни — мне пришлось не только увидеть наяву балкон моей мечты, но и войти самой в состав расположившейся на нем громадной семьи».
Это удивительное место не только объединяло всю семью, но и стало связующим звеном с внешним миром. С балкона видны не только окружающие барский дом постройки, но и овраг, деревня, лесная даль. Здесь очень хорошо сидеть за вечерним чаем, любоваться на закат солнца. Часть балкона летом служила столовой, и там свободно размещались за столом несколько десятков человек. В другой же части стояли диваны, кресла и табуреты — здесь всё располагало к отдыху, задушевным беседам. Широкая аллея, обсаженная цветами, вела прямо от балкона к северному входу церкви. Оттуда во время службы совершенно отчетливо доносились песнопения и возгласы диакона.
Невольно создается впечатление, что жизнь на бикбардинском балконе сродни театральному действу со своими зрителями и актерами. Последние, конечно, Дягилевы, а вот зрителем может оказаться какой-нибудь посторонний человек, приехавший к ним в гости или по делу. Его ведут на балкон, и гость, случайно попавший в эту компанию, в первые минуты чувствует себя словно иностранец. Ему хочется как можно скорее стать своим, но тут-то и возникают проблемы. Еще издали до прибывшего доносятся гул голосов и чей-то хохот. Ошеломленный, ничего не понимающий господин оказывается в центре шумной толпы, которая веселится, словно на маскараде. Нарядные дамы, дети, военные и штатские, гимназисты и студенты — все смешались в едином порыве безудержного буйства. Возня, беготня, поцелуи, приветствия…
Чему же тут радуются: свадьбе, именинам, крестинам? Гость смущен: он никак не ожидал встретить такое многолюдное общество и извиняется перед хозяевами за свой неподходящий к столь торжественному случаю костюм. Но ему тут же со смехом отвечают, что никакой сегодня не праздник, а самый обычный будний день, и единственный гость — он сам, все же остальные — члены большой семьи.
А веселье продолжается. Поэтому посетитель, озадаченный происходящим, «пятится назад, чтобы не попасть под ноги скачущему верхом на стуле молодому офицеру или под руку высокому статскому, неистово дирижирующему воображаемым оркестром, который сам же он изображает, распевая какую-то увертюру с непогрешимой верностью. В сторону, в сторону… скорее… а то несется мимо ватага детей, стремглав, как лавина с гор, спускается в сад и там рассыпается в разные стороны, преобразившись в курьерские поезда, в тройки с гикающими на татарский лад ямщиками (ай ты-тама-а!). Гость растерянно озирается на все стороны, старается разобрать, что говорят кругом, но ничего не может уловить, хотя все говорят по-русски. Он изнемогает от усилий понять смысл того, что видит и слышит, но тщетно. „Сумбур, ерунда, водоворот…“ — мысленно твердит он, глядя на хозяев дома».
Немудрено, что люди со стороны не понимают специфический «диалект» владельцев усадьбы: он зачастую строится на цитатах, причем не только из «Тургенева, Толстого, Гоголя», которые для обитателей Бикбарды «как старые любимые друзья». Разговор насыщен общими воспоминаниями, ассоциациями, придающими ему необычность и особый шарм. Поэтому вскоре он перестает смущать человека, оказавшегося впервые в этом доме. Но едва гость успевает осознать это, как вдруг из зала раздаются звуки фортепиано. «Говор, кряки, смех, движенье… замирают… всякий спешит к какому-нибудь месту… даже дети приближаются на цыпочках и осторожно садятся… воцаряется тишина, казавшаяся за минуту еще недостижимой. Всё превращается в слух… Семья музыканта, в которой маленькие мальчики, гуляя, насвистывают квинтет Шумана или симфонию Бетховена, приступила к священнодействию».
