— Хачатуров, на тренировки больше не ходите. Спорт — прежде всего дисциплина, а вы хулиган.
Повисла жуткая пауза. Хачик был человеком опасным. К тому же «хулиган» у воров — тяжкое оскорбление. Хулиганов они не жалуют. Все замерли в предчувствии страшного. Но ничего страшного не произошло. Хачик даже улыбнулся, кивнул снисходительно.
— Ладно, пляшите тут… Ты только не духарись, Ленпалыч. Духариться не нужно.
Поговаривали, что Хачик утвердил:
— Ленпалыча не трогать. Он полезный.
Как и почему сделал такой вывод удачливый «скокарь» — неведомо. Мир, к которому он принадлежал, имел свою мораль, и разобраться в ней было непросто.
Тренировки между тем шли своим чередом, мало-помалу захватывая ребят, хотя число их и поубавилось. Тренировки Кривонос начинал с беседы. Рассказывать он умел, знал про бокс много, так что публика сидела с открытыми ртами. Разговор иногда отклонялся от темы и шёл просто «за жизнь». Взрывной характер бесед я понял позже, когда уличное хулиганье ходило за Ленпалычем ватагой. Носители челок и фикс стали даже на пробор зачесываться, под Кривоноса, и если не бросали курить, то курили, прячась в туалете, как второклассники.
Тренировки обрели смысл, появились новенькие перчатки, «лапы», и вскоре все поняли, что бокс не драка, а спорт — культурный и героический. Оказалось, расквасить нос дело никчемное, важно работать так, чтобы не получать ударов, маневрировать, и если уж бить, то наверняка и точно. В трусах до колен на тренировки уже никто не ходил. Однажды Кривонос принес ножницы, нитки и дал еще один урок, теперь уже портняжничества. Из обычных трусов за час сотворил настоящие боксерские трусики с тройной резинкой, объяснив при этом: «По тому, как сидит форма на боксере, можно судить и о его подготовке…»
Матери, наверное, до чрезвычайности удивились, когда шалопутные их сыновья, разгильдяи и неряхи, потянулись к швейным машинкам и утюгам. Факт небывалый и даже пугающий. Но было всё это так, между прочим. Основное всё-таки бокс. Уверенно управляя сырой пока ещё боксерской массой, Кривонос находил время для каждого, выбирал момент. Мне он сказал: «У тебя неплохие данные. Только тебя нужно переделать… Встань фронтальней. Вот так. Подбородочек ниже. Ноги широко не расставляй, потеряешь манёвренность. Твоё оружие — скорость, реакция. Работай в „челночке“. И думай, думай в ринге, переигрывай противника головой». И полгода не прошло, как на открытом ринге я выиграл свой первый бой.
Леонид Павлович Кривонос вырастил двух олимпийцев: бронзового призёра Толю Лагетко и серебряного — Юру Радоняка, который несколько лет тренировал сборную СССР.
Иногда мне казалось, что Рузовка — живое существо, и оно не только хранит память о прежних обитателях, но и может влиять на судьбы ныне живущих в старой казарме. Мне снились фантастические сны. То я видел лейб-гвардейцев-семёновцев, повзводно марширующих по улице Рузовской. Вглядываясь в лица солдат, узнавал в усачах своих однокашников. То я летел на воздушном шаре, вцепившись в борт корзины, и, холодея от ужаса, глядел вниз на Витебский вокзал, от которого отходил детский паровозик с длинной трубой, слышал скрип и позвякивание буферов игрушечных вагончиков, выкрашенных в жёлтый цвет. Я просыпался в кубрике, освещённом тусклым синим светом, с тревогой глядел в окна, за которыми гудел дождь. А казарма дышала. Кто-то тёмный, на мягких лапах бесшумно ходил между койками и поправлял сползшие со спящих курсантов одеяла.
Рузовка дарила нам несколько минут перед сном, заполнив их рассказами товарищей, — предтеча будущего кают-компанейского трепа. Чаще всего вспоминали детство — оно было рядом. Особенно удавались рассказы эстонцу Лео Сусину, низкорослому белобрысому пареньку. Лео — сирота, воспитывала его тетка. Тетку он наделил множеством фантастических качеств, и судьба у неё была героическая: то она была партизанкой, то входила в группу снайперов, которым было поручено совершить покушение на Гитлера. Как-то Лео заврался настолько, что сообщил, будто его тётка, прошедшая специальную подготовку, могла присесть на корточки и с этой позиции запрыгнуть на платяной шкаф. Кубрик взорвался таким хохотом, что прибежал дежурный офицер.
Студенческий Ленинград между тем оживал, то в одном, то в другом институте устраивали танцевальные вечера, балы. На тумбочке у столика дежурного офицера лежали пригласительные билеты. А у меня субботние тренировки. Помог случай.
Как-то на тренировке появился чемпион страны во втором среднем весе заслуженный мастер спорта Вазин, крепко скроенный качок с нокаутирующим ударом справа. Чемпион начал подготовку к первенству СССР. Тренер отобрал десять полусредневесов, или, как их ещё называли, «петухов»: отработал раунд, тебя сменяет другой. «Петухи» — боксёры скоростные, да и с ударчи-ком. Я попал в десятку боксёров для партер-спаррингов.
На второй тренировке я заметил, что Вазин при ударе левой опускает правую руку. Подбородочек у него был приметный, с ямкой посередине. Вот я и врезал левым боковым по этой самой ямке. И, не давая чемпиону опомниться, добавил левым прямым. На следующей тренировке я, окончательно обнаглев, решил повторить комбинацию. И тут почему-то погас свет. В себя я пришёл в раздевалке, рядом суетился врач, в углу тренер крыл матом Вази-на, тот сконфуженно кивал головой, а мне казалось, что я не лежу на кушетке, а как бы завис в воздухе. Нокаут — дело серьезное. Неделю провалялся в лазарете. Меня на три месяца отстранили от тренировок. Зато я мог ходить в увольнение и на танцы.
Никогда не вернуть тот удивительный вечер с игольчатыми уколами дождя, плывущими в сумерках огнями реклам, фонарями, опрокинутыми в черную воду Фонтанки. Академия арендовала у какой-то организации танцевальный зал. Старинный особняк за чугунной оградой, мрамор фойе, запах духов, женские голоса. И тут я увидел Валентину. Девушка скромно стояла у колонны, прижимая к груди дешевую сумочку, и, судя по выражению лица, чувствовала себе неуверенно. Я вытер лицо платком и подошел к ней.
Боже мой, за столько лет у меня стёрлись в памяти её черты, помню голос, мягкий, грудной, и ещё губы, всегда почему-то шершавые. Когда я целовал её, мы от неловкости стукались носами и потом тихо давились от смеха, прислушиваясь, не идёт ли разводящий. Валя приходила ко мне, когда я стоял в карауле у строящегося здания клиники на набережной Фонтанки, — в пустом корпусе что-то потрескивало, ухало, осыпалось. Проезжающие по набережной Фонтанки автомобили светом фар выхватывали из темноты наши бледные, запрокинутые лица. Во время поцелуев бескозырка всегда сваливалась с головы и падала на клумбу с якорем в центре. От увядающих цветов пахло горько и волнующе.
