В расстоянии 3 агачей или 33 верст от Зенгана, ночлег мой был в большой комнате без окон, с двумя скважинами в потолке для освежения воздуха; но воздух не освежался, мне было душно; я встал в три с половиною часа ночи, велел себе сделать настой (шербет) из алюбухары и гранатного соку, выпил стакан, и только что показалась заря, отправился в Зенган. Товарищи мои еще спали.
Погода несколько изменилась, дул сильный ветер, но не холодный. Здесь местность также неимоверно бесплодна, как и на всем расстоянии от самого озера Севан, где кончается Дилиджанское ущелье. Эривань, Нахичевань,' Тавриз (по тамошнему Тебриз), Миана — посреди пустыни. По всем долинам и горам печальный цвет золы, как будто Божий гнев опустошил и превратил в пепел всю эту страну. Напрасно взор путешественника, утомленный унылым однообразием, стремится вдаль, и будет искать какого-нибудь предмета отрадного для души: он не увидит ничего, кроме мертвенности и гор свинцового цвета.
В полдень я приехал в Зенган, с моим ферашем (которого мне рекомендовали как большого плута, но честнее его нельзя было найти в Тавризе). По предположению мне надо было бы приехать гораздо раньше.; Туркменская моя лошадь почти во все время шла рысью.
Зенган небольшой; город серого цвета, как и прочие, но довольно живой. Я проехал по базару, потом провели меня через развалины дворцов, в несколько ворот, которые постепенно суживались и становились ниже. Я слез с лошади, чтоб не разбить голову, и меня ввели в сад, наполненный людьми. Тут было несколько строений. Мне указали лучшее из них, один из домов градоначальника, бывший прежде жилищем Шахов. Взбираясь по худой, узкой, витой и крутой лестнице, я вдруг, как из-под земли, очутился в чудном дворце. Только калейдоскоп может подать мысль о. волшебной прелести Форм и цветов, столь внезапно ослепивших мой взор. Золото, хрусталь и все радужные цвета повсюду горели в пространном лабиринте сводов и галерей. Я не сходил с места, как будто боясь разрушить очаровательный чертог моими нескромными шагами.
Легкость в блестящей архитектуре этих палат так необычайна, что они показались мне созданными не для людей, а для каких-нибудь духов, обитавших в Персии, когда она была еще цветуща и прекрасна, во времена Шехеразады. Я помещаюсь в верхнем этаже восьмиугольной залы. Ряды тонких зеркальных столбов поддерживают восемь горниц, наподобие лож театра. Зеркальные призмы в стенах и потолке ярко блестят в чудном смешении по золотой живописи цветов, как будто только что сорванных, изображений охоты, битв, пышности царской и неги любви. Все полы устланы драгоценными коврами; радужные лучи солнца таинственно проникают сквозь прозрачную мозаику из миллионов разноцветных стеклышек. Мне казалось, что все стены чудно составлены из драгоценных камней. Огонь сапфира, яхонта и изумруда горел в мелких узорах окон.
Я взглянул вниз: там обширный бассейн воды занимал средину этого восьмиугольного здания и бил фонтан, а кругом были комнаты, где раздавалось журчание кальяна и говор ленивых слуг. Я осматриваю все, иду из одной горницы или ложи в другую, — все они разнообразны и все прекрасны; каждая отделена от другой зеркальною дверью и парчовой занавесью. Под моими ногами ковры завалены фруктами и конфетами в баснословном изобилии.
Наконец я восседаю, мне приносят богатый кальян из золота. Гостеприимный хозяин, Гакем или губернатор Зенгана, приходит и садится против меня, не говоря ни слова, из вежливости и приличия, чтоб не тревожить меня, и как будто не вынуждать говорить на языке, которого я не знаю. Но на лице его заметно заботливое беспокойство хозяина: довольно ли навалено конфет, довольно ли красив чертог его; тихо приказывает он, чтоб скорее принесли кофе и чай, а особенно, чтоб спешили подать плов, челоф, чурек, мюрек и проч. Премилый человек! «Как изъявить ему мою благодарность за такое радушное гостеприимство? Все эти богатства хотя и не для меня были приготовлены, однако же я также ими пользовался. Щедрость его меня уничтожила, я был безмолвен, у меня недоставало слов выразить мою благодарность по-Татарски, а еще менее по-Персидски (Фарси).
Вскоре гостеприимный Гакем удалился из вежливости, усадив меня в одной из прекрасных горниц. Белую занавесь этой ложи задернули, но я поспешил снова отдернуть, чтоб пользоваться видом прозрачного бассейна в нижнем этаж и восточной роскошью прочих покоев, где, сквозь узор цветных окон, солнце играло в зеркалах, сияло в позолотах и освещало чудную живопись: там бесконечные ряды принцев и придворных окружали тщеславного Фет-Али-Шаха, сидящего на троне или скачущего на белом коне; грозный Ага-Магомет-Хан с толпами хищников побеждал Русских; а Рустем поражал чудовищ. Портреты знаменитейших Шахов, казалось, устремили на меня свои суровые взоры. Вся Персия представлялась мне, в бесконечной реке времен: во тьме глубокой древности баснословный Зейзак пожирал народ свой на скалах Демовенда. Благотворный Джемшид, блестящий как солнце, озарял Персию ярким светом и распространял границы могучего своего царства… Потом снова все скрывалось как будто в черных тучах. Толпы варваров опустошали Персию…. Но не берусь описывать прошедшего; передо мной, из туманного хаоса времен возникает современная Персия, опустошенная, сухая, серая, голая, пространная земля, на которой кое-где еще разъезжают верхами несколько плутов, в острых шапках, с черными бородами, и кое-где видны жалкие строения, во внутренности которых осталось еще довольно Азиатской роскоши и вкуса.
Между прочими изображениями на стенах, девы-соблазнительницы танцуют или отдыхают, и сладострастными телодвижениями и острыми или томными взглядами, как будто манят к себе и раздражают мой бренный состав. Что может сравниться с разительною красотой Иранских женщин? — Ловкий и тонкий стан, густые волосы, черно-огненные глаза, уста, горящие страстью, смуглый цвете тела. Но не для нас цветут эти гурии: они заточены в гаремах где истощают свое искусство над пресыщенными уже чувствами; ревнивые старики и жадные евнухи томят их безотрадно,
Мне приносят богатый завтрак, ставят посреди комнаты мангал (жаровню), огромную сальную свечу, кладут подле меня кусок скверного мыла, изобильное количество двух красок, гэнэ и ранг, для крашения волос, бороды, рук и ног (без этих красок они думают, что жить нельзя). Все суетятся, но с наружным спокойствием, и шепчут между собою. Я иду гулять на базар; четыре Фераша провожают меня и осыпают палочными ударами или бьют каменьями всех попадающихся мне на встречу. Я, разумеется, воздерживаю их усердие, особливо с тех пор, как одного нищего мальчика, который осмелился протянуть руку для прошения милостыни, они закидали каменьями и расшибли бедному голову. Ослов и верблюдов колотили беспощадно, стариков толкали немилосердно, таскали за бороды и били кулаками в лицо. Вероятно, усердные вераши полагали, что я почту за обиду и за неоказанное должное внимание, если они не будут тиранить и осыпать ударами всех проходящих мимо. Но таков уже в Персии обычай: шествие благородного человека должно быть ознаменовано притеснением и побоями; в противном случае (думают они) что ж бы доказывало, что идет человек почетный, и что бы отличало джентльмена (по-Персидски наджиб-адама) от обыкновенного простолюдина?
