Алексей Кочетков - Внутренний фронт

– Алекс, привези другой, целый. Нельзя же такую дрянь на выключатель ставить.

Разговариваю на эту тему с Гнатом, Марио, Жозефом. Соглашаются в принципе. Надо действовать. Но как?

Филоню, часами пропадаю в курилках, задерживаю доставку деталей. И вот уже выведенный из себя бригадир Буяк отвешивает мне оплеуху.

Даю сдачи. Небольшая драка. Скандал в цехе и на следующий день – так называемый выездной суд. Меня вызывают, требуют объяснения. Прикидываюсь дурачком и кое-как выкручиваюсь.

Фридрих встревожен.

– Спокойнее, Алекс, нельзя же так. В следующий раз дело передадут в гестапо.

Утром на склад присеменил Фридрих. Он сегодня серьезнее обычного. В руке пачка нарядов.

– Морген, Алекс.

– Здравствуй, Фридрих.

– Пришел попросить тебя прихватить мои бумаги в заводоуправление.

Потом зоркий взгляд на меня, в цех и тише:

– Приезжай ко мне ровно в восемь.

– Буду непременно, Фридрих.

– Там тебя один товарищ желает видеть.

– Буду непременно. Радио успеем послушать?

– Успеем. Только точно.

– Само собой.

…И вот ровно в восемь, сквозь надсадное пиликанье глушителей, далекие звуки тамтама. В приемнике тонкое посвистывание.

– Настраиваются на Лондон, проклятые наци, – ворчит на жильцов верхних этажей Фридрих, – увидишь, как сейчас спадет напряжение. Им во всем преимущество. Ты знаешь, какие у них мощные приемники.

Прильнув к радио, мы стараемся запомнить сводку. Она безрадостная.

Небольшая темная, бедно обставленная комнатка привратницы – консьержки по французским понятиям. Жена Фридриха Мария – тоже маленькая, скромная, вышла. Она что-то делает во внутреннем дворике – она на часах.

– Пора, – говорит Фридрих и накидывает плащ. Выходим. С Фрейлигратштрассе[30] – направо. Шагаем по Фонтанепроменаде, пересекаем оживленную Урбанштрассе, уходим от огней к пустынной набережной Ландвер-канала.

– Отто, которого ты встретишь, – на ходу поясняет Фридрих, – хороший, крепкий товарищ. Он заинтересовался твоей работой с иностранцами, захотел на тебя посмотреть. Я ему много о тебе рассказывал.

В наступивших сумерках на набережной кто-то, молча, сзади присоединяется к нам. Коричневый мягкий дождевик, круглая фетровая шляпа.

– Отто, – представляет мне Фридрих незнакомца, – ну, я пошел.

Не спеша удаляемся от места встречи, молча петляем, осторожно на поворотах посматривая на пройденный путь. В отблесках далеких уличных фонарей украдкой разглядываю Отто. Смуглое, слегка скуластое, тонкое лицо. Плотно сжатый рот. Среднего роста, сухощавый, стройный. Во всем: в лице, в походке, в фигуре, – постоянная привычная настороженность.

Снова петляем, оглядываемся. Наконец:

– Я слышал о тебе, Алекс, от Фрица.

Он говорит, чуть приоткрывая губы и не меняя напряженного выражения лица, негромко, но отчетливо.

– Расскажи вкратце о себе, – из-под густых черных бровей суровый взгляд. – Как и почему попал в Германию?

Рассказываю без большой охоты. Не об этом, думалось, пойдет разговор. Рассказываю о Москве и Латвии, о Париже и Испании. О тельмановцах за проволокой, о вернетовских голодовках, о том, как попал сюда, но не о том, как застрял. Это теперь лишнее.

При упоминании о тельмановцах Отто переспрашивает. Кого знаю. Называю нескольких. Суровые глаза его теплеют.

Жду, что скажет. Но он немногословен. И совсем не в том направлении. Сперва о трудностях: знаю ли, на что иду? В гестапо за нелегальную политическую деятельность, за принадлежность к враждебной им организации – пытки и смерть. Говорит так, словно я маленький. Ладно, наверное, так надо. Я не обидчив.

Потом (и откуда только он успел узнать?):

– У нас есть товарищи, которым не терпится взять в руки динамит. Есть такие товарищи. Но сейчас не время. Не созрели условия.

Ну что ж. Не созрели, значит, созреют. Скорее бы только.

Потом переходит к работе среди иностранцев. Она оказывается очень нужна: надо перекинуть мост взаимопонимания между всеми честными антифашистами, разобщенными языковыми барьерами и национальной принадлежностью. Основное, сейчас…

А на прощание на мой трафаретный: «Как обстановка на фронте?» – неожиданно мягкое и прочувствованное:

– Русские товарищи полны хороших надежд.

Значит, русские товарищи надеются, уверены! Чудесно! Значит, еще стоит жить. Но Отто сразу же тушит вспыхнувший у меня энтузиазм. Он применяет те же слова, что и Фридрих: «Война будет тяжелой, длительной». Да что они, нарочно, что ли. Как сговорились!

На складе у Фридриха делюсь впечатлениями от встречи с Отто. Фриц принимает восторги как должное. А как же. Перевелись, что ли, интеллигенты-антифашисты в Германии?!

Немного рассказывает об Отто – об Отто Грабовски. Он родом из Кенигсберга, женат на польке. Слесарь по образованию, но давно увлекается искусством. Художник, скульптор, немного поэт. Тоже прошел и тюрьмы и концлагерь. Сейчас бедствует. Не брезгует черной работой – даже красит полы, только бы иметь свободу действий, возможность свободно передвигаться, агитировать, организовывать – служить делу партии. Чудесный стойкий товарищ.

1 – Фрейлигратштрассе, 2 – Фонтанепроменаде, 3 – Ландвер-канал, 4 – Яновицбрюке, 5 – авторемонтная мастерская «Гебрюдер Биттрих».*19

Фрейлигратштрассе.

Фонтанепроменаде.

Ландвер-канал.*20

Отто Грабовски.

Отто Грабовски и его жена Йоханна.*21

«Большой час пробил:» «Кампания на Востоке решена!», «Армии Тимошенко и Ворошилова окружены – Армия Буденного в расформировании», «Новый котел под Брянском», «Последние ударные дивизии Советов принесены в жертву», «Военный конец большевизма». Неделю назад в ночь с 1-го на 2-е Фюрер призвал немецких солдат Восточного фронта к последнему могучему удару, который еще до наступления зимы должен раскрошить противника, к последней большой решающей битве этого года. Это был приказ такой величины и храбрости, как никакой другой документ военной истории. Сегодня, неделю спустя, фронт сообщает Фюреру и народу, что приказ по существу выполнен, что решение в смысле этого приказа стратегически удалось. Если когда-либо понятие «блицкриг» могло быть осуществлено, здесь это осуществилось. Достаточно семи коротких осенних дней, чтобы самую чудовищную военную машину всех времен подвергнуть смертельному удару, от которого она никогда не оправится. («Völkischer Beobachter», 10 октября 1941 г., стр. 1).