Ну вот, вы уже знаете, что возле нашего забора были густые заросли шиповника. Теперь я опишу вам весь сад.
Наш дом всегда был зеленого цвета, не только «зимой и летом», но всегда, сколько я его помню. По обе стороны от калитки сначала росли березы. Весной папа иногда привозил березовый сок, а летом из веток вязали березовые веники, кажется, они висели в беседке, или на чердаке, или в душе, но я не помню, чтобы кто-нибудь хоть раз использовал их по назначению. Каждое лето выросшие за год ветки обрубались (наверное, это из них потом получались веники) — чтобы деревья не доставали до проводов, так что постепенно березы превратились в два обрубка, служившие опорой сначала для качелей, потом для дикого винограда, а потом эти обрубки вообще выкорчевали — чтобы не отбирали последние соки у истощенной земли. Пространство слева от дорожки постоянное менялось — сначала там росла клубника, потом клубнику выдернули, чтобы воплотить в жизнь мой очередной ландшафтный проект: речка из мха, два мостика и соответственно обустроенные берега. Постепенно речка заросла травой и мостики обветшали…Теперь на этом месте стоит машина.
Справа раньше тоже все было по-другому. Во-первых, вдоль забора росли не яблони, а березы, во-вторых, это была самая заросшая, дикая часть сада (хотя мы никогда не называли дачу садом: официально это был садовый участок, шесть соток, мы же называли его дачей. Тропинка через заросли высоких цветов вперемешку с травой вела к малине. Наверное, заросли были не такими высокими, просто я тогда была маленькая. Именное в этой части сада был мой кусочек земли. Больше всего мне всегда нравились суккуленты (в детстве они назывались проще — мох). Не знаю, сколько видов насчитывала моя коллекция, там были: зеленый мох (позвольте мне использовать терминологию детства), цветший желтыми цветами (кажется, взрослые называли его «очиток»), сизый мох, цветший белыми цветами (его я выменяла у Наташки) и несколько «капусток»(их называли «молодило») — ими я особенно гордилась, но приобретены они были нечестным путем — во время прогулок с бабушкой в Ботаническом саду…За домом росла картошка (хотя строго говоря, это была правая часть дома).
Как приятно вспоминать эти времена — как будто в них возвращаешься!
Наше садоводческое товарищество называлось «Юбилейное». По периметру оно было огорожено сеткой, не знаю, то ли от «местных» — поселковых — служило оградой, то ли просто так было «положено», но эта сетка имела несколько лазеек, которыми вовсю пользовались дачники, чтобы сократить путь до магазина, пользовались ими и мы — когда ходили за грибами «вдоль канавы» (за этой самой сеткой была канава, полная ржавого цвета воды, консервных банок, целлофановых пакетов и прочего мусора) или ловить саранчей.
Наши зоологические интересы не ограничивались саранчами. Мы были всеядны и в смысле наших зоологических увлечений. Это потом у меня появилось отвращение к ящерицам, тогда же, в детстве, мы их отлавливали без тени брезгливости (очередной flash из прошлого): мы с Наташкой сидим на корточках перед синим ведром (тем самым, из которого устраивали Женьке салют и которое потом приспособили под пищевые отходы. Так на примере простого детского ведра можно проследить эволюцию…), в котором копошиться дюжина ящериц (сейчас вспоминая эту сцену чувствую……отвращение), над нами склонился дедушка и увещевает отпустить ящериц.
Еще мне очень нравились маленькие лягушечки, только что «вылупившиеся» из головастиков, головастики мне тоже нравились — они водились в большой, пересыхающей только в жару луже около завода. Наверное, мы ходили за ними с папой, потому что одной ходить «за калитку» (еще один пограничный рубеж и садоводческого товарищества и моей детской свободы) мне не разрешалось. Немного отвлекусь от зоологической темы и перейду к понятию «пространство». Его ограничивали: в дождь или во время болезни (обычно это были расстройства желудка вследствие поедания незрелых ягод) мы не выходили из дома, это была первая стадия несвободы, но это была несвобода, вызванная объективными причинами, конечно, дома сидеть все равно не хотелось, но было не так обидно, «сегодня за калитку не выйдешь!» — это вторая стадия несвободы, наказание; «до перекрестка», «до большого перекрестка», «до ворот», «до калитки», «до маленького пруда», «до большого пруда», «до станции» (исключительно в сопровождении взрослых) — все это термины нашей детской географии, нашей ориентации в пространстве.
Никаких живописных видов у нас на даче не было, никаких убегающих вдаль просторов или оврагов с пригорками и перелесками, полей золотистой пшеницы (или более практичных подсолнухов), все очень просто и прозаично: железнодорожные пути, шоссе, завод, Маленький пруд. Большой пруд. Мама не любила ходить на Большой пруд: слишком далеко, облака пыли от проезжающих машин, жара, поэтому иногда мы купались в Маленьком, но для меня это было почти позором. Конечно, в те времена здесь еще не купали собак, но никто из моих подружек здесь не купался — все ходили на Большой! За участками было три поля, за которыми начинался лес. Тот самый, кишевший преступниками и маньяками. Вот и все. Но именно здесь, на даче, я проводила три самых счастливых месяца в году.
Конечно, и в Москве случалось что-нибудь хорошее, но это хорошее тонуло в море плохого: школа, то есть пионерские линейки, торжественные собрания, политинформации и зверская англичанка, поликлиники, а значит, разные ОРЗ-свинки, зубные и ушные врачи и прогревания. Впрочем, иногда болеть даже приятно: все о тебе заботятся и переживают, вокруг тебя суетятся, и в постель приносят на блюдечке с золотой каемочкой расплавленное, растаявшее до белой лужицы мороженое «Пломбир» за 48 копеек. Настоящий праздник, учитывая что зимой нам мороженое вообще не покупали, да и летом редко — того и гляди опять горло заболит. А еще бабушка приходит со мной сидеть, и мы играем в карты или в лото, или шьем одежду для кукол. Если бабушка прийти не может и я остаюсь дома одна, я беру бордовую книжку Чарльза Диккенса — она такая красивая, но скучная — должно быть, умная книжка, надо обязательно прочитать «для общего развития» — и закрываюсь на щеколду в туалете — здесь безопаснее, если воры и умудрятся попасть в квартиру, туалетную щеколду им ни за что не одолеть! К вечеру у меня поднимается температура, и мама дает мне огромные белые таблетки-капсулы, похожие на дирижабль или подводную лодку — антибиотики. В бреду бабушка кажется мне то гигантом, то карликом, я разглядываю лицо бабушки, читающей мне книжку, «вверх ногами» и представляю, что подбородок — это нос, неровности стены под обоями — все эти выпуклости и впадины — сплетаются в таинственный и загадочный рисунок и я засыпаю…
