Ознакомительная версия.
Томас Карлейль считал, что власть безусловно нужно доверять великим людям, героям, самим устанавливающим себе законы, людям, которые не несут ответственности перед учреждениями и предрассудками заурядных людей. Если нации посчастливится вырастить и воспитать великого человека, полагал Карлейль, она не должна стремиться ограничить его величие, она должна быть счастлива следовать его предначертаниям. Это учение отдавалось сладкой музыкой в ушах немцев в период поражения и обреченности, когда немцы разочаровались в политических институтах и в своей способности ими пользоваться. Это было вполне приемлемо для Гитлера, который с эгоистическим удовольствием слушал в берлинском бункере отрывки из «Истории Фридриха Великого» Томаса Карлейля. Гитлер вслед за Карлейлем верил в «историческое величие», которое для него было важнее, чем счастье или само выживание народа; и он искренне считал себя великим человеком, в чем, без сомнения, не ошибался, ибо абсурдно было бы предполагать, что заурядный человек мог так чудовищно потрясти мир. Немцы воспринимали его как мессию, которого они давно ждали, и в час его успеха принесли ему в жертву политические институты, ибо верили не в них, а в этого человека.
Таким образом, теория Карлейля, которую так наглядно иллюстрирует история нацизма, зиждется на двух допущениях сомнительной достоверности: во-первых, на том, что «величие», как и любая другая столь же абстрактная концепция, является желательным; во-вторых, на том, что человеческий характер неизменен, ибо великому человеку можно доверить абсолютную власть только в том случае, если его качества все время остаются «великими». Противоположный взгляд на эту проблему был высказан лордом Актоном в его известном афоризме: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Эта теория исходит из того, что власть не просто является действенным выражением фиксированного характера; она влияет на обладающий ею характер и изменяет его. История нацизма позволяет утверждать, что теория Актона верна.
В раннем периоде нацизма Гитлер продемонстрировал политический гений, в отношении которого мы склонны проявлять опасную забывчивость, и поэтому очень важно о нем помнить. Конечная цель Гитлера была ясна всем, кто не обманывался по собственной воле. Гитлер стремился к разрушению европейской цивилизации и созданию в центре Европы варварской империи – ужасающего царства нового, несменяемого Чингисхана, погрузив континент в «новые темные века», по образному выражению мистера Черчилля, «еще более отвратительные, закоснелые и, возможно, более длительные, чем прежние, благодаря извращенному развитию науки». Но если мы признаём непомерную жестокость его притязаний, то должны также признать, что в понимании этого Гитлер проявил подлинную политическую гениальность. Он уловил и использовал все жестокие побуждения, иррациональную веру, атавистические предрассудки, память и страхи отчаявшегося народа. Он воспользовался ими искусно и смело ради продвижения к поставленной цели. Его цель была ясна, его политика последовательна, методы разнообразны, гибки и эффективны. Если немцы желали такого же результата, как Гитлер, и если бы теория Карлейля была верна, то они могли предположить (и многие из них на самом деле предположили), что фюрер нашел секрет верной политики и что институции, ограничивавшие или сдерживавшие непогрешимую власть нового Левиафана, богочеловека, были не более чем идолы оставленной веры, годные лишь на принесение в жертву.
С 1938 по 1941 год Гитлер переживал период наибольших успехов; с каждым новым успехом немецкий народ приносил ему во всесожжение новые жертвы, до тех пор, пока – в 1941 году – он не возомнил, что непогрешимость дана ему свыше. Когда его армии стояли в нескольких километрах от Москвы, а его самого превозносили, как величайшего полководца всех времен, Гитлер перестал чувствовать потребность в искусстве политика, в том терпении и той гибкости, каковые являются всего лишь признанием возможности слабости и ошибок. Осенью 1941 года, когда он демобилизовал 40 дивизий и приказал промышленности переключиться на производство товаров народного потребления, в декабре 1941 года, когда он необдуманно объявил войну Америке, эти дополнительные жертвы должны были добавить блеска его неминуемому торжеству, но они же показали, что Гитлер уже не способен на такие признания. Искусство политики он счел ненужным и отбросил его. Отброшены были и институции, которые при необходимости могли поправить Гитлера.
Рассматривая описанные в этой книге последние дни Гитлера, мы должны вспомнить прошлую историю. В последних днях мы видим логическое завершение мечты Карлейля. После 20 июля 1944 года была сокрушена оппозиция армии, последняя оппозиция, еще существовавшая в Германии. Власть нацистов была теперь абсолютной, ее институциональные каналы были так сильно разрушены, ее отказ от искусства политики был настолько полным, что мы видим теперь совершенно новое зрелище: ситуацию, в которой политика, вместо того чтобы быть методом тщательного учета сил, стала прямым выражением безответственной власти.
Последствия такой безответственности очевидны. Дело не только в том, что личные сумасбродства одного развращенного властью человека производят ничем не ограниченный политический эффект – например, гитлеровская формула «мировое господство или гибель» стала его реальной политикой, а его разрушительный дух, при попустительстве остального мира, смог бесконтрольно распоряжаться Германией. Но есть и последствия, не зависящие от личности. Диктатуру иногда защищают, считая ее эффективной, и, несмотря на то что она действительно – при определенных условиях – может быть эффективной, все же всякая реальная диктатура является по определению неограниченной и страдает внутренней, присущей ей неэффективностью. Безответственная власть, лишенная работающих сложных институций, не может осуществляться из центра даже богочеловеком; она неизбежно распадается на более мелкие, управляемые империи, попадающие в руки столь же безответственных подчиненных диктатора. Более того, богочеловек, так как он все же смертен, в конце концов умирает, и, когда это происходит, со всей остротой встает вопрос о преемственности. Первыми кандидатами на роль преемников неизбежно окажутся те, кто сумел на момент смерти диктатора ухватить самый жирный кусок власти. Даже те, кто не смеет и мечтать о роли преемника, должны быть способны выжить при преемнике. За фасадом мнимого единства все диктатуры являются в значительной степени системами центробежными: правление двора скрывает политическую анархию, в которой соперничающие между собой вассалы со своими частными армиями и кусками общественных ресурсов начинают торговаться, а иногда вступают и в открытую борьбу ради передела и сохранения власти. На самом деле ни короли, ни феодалы не являются хранителями политической мудрости, и поэтому самые амбициозные вассалы терпят порой нелепые поражения. Сатрапы Кромвеля – после короткой междоусобицы – сдались на милость более традиционного образа правления. Гитлеровские бонзы дошли до абсурда в своей борьбе за трон, который было уже невозможно наследовать. Свойства современной диктатуры – ее нарочитая самодостаточность, ее целенаправленная интеллектуальная изоляция – еще больше уменьшают вероятность ее политической мудрости. Эти свойства прямо ведут к политическому и интеллектуальному отупению, в атмосфере которого такие типажи, как Геринг, Геббельс и Гиммлер, с их наркотиками, духами, нигилизмом и мистицизмом, с их астрологами и льстецами, могли определять политику, а такие клоуны, как Риббентроп, Шелленберг и Шверин фон Крозиг, слыть экспертами во внешней политике. Глядя на них, мы вспоминаем придворных паразитов Римской империи, о которых писал Ювенал: какие глупые шутки выкидывает фортуна – вчерашние деревенские дурачки сегодня становятся владыками жизни и смерти, а завтра станут смотрителями общественных уборных.
Ознакомительная версия.
