Ознакомительная версия.
Гердт на секунду задумался и ответил потрясающе:
— Но ведь тогда никто не подаст им руки!
Одна молодая журналистка передала мне совершенно блистательный диалог, произошедший у нее с Гердтом: «Ну что, деточка? Будете брать у меня интервью?» — «Да, Зиновий Ефимович…» — «Ах, всем вам от меня только одного нужно!..»
На восьмидесятилетие Зиновия Ефимовича, 21 сентября 1996 года, к нему на дачу съехались, по-моему, вообще все. Включая некоторое количество людей, про которых я не поручусь, что Гердт их знал вообще.
Одним из первых, по долгу службы, явился поздравить Гердта вице-премьер Илюшин — он должен был вручить юбиляру орден, называвшийся «За заслуги перед Отечеством III степени». И, видимо, кто-то подсказал Илюшину, что он едет поздравлять интеллигентного человека.
Вице-премьеру положили закладочку в томик Пастернака — и, вручив орден, он этот томик на закладочке открыл. И обрадовал присутствующих сообщением, что хочет прочесть имениннику вслух стихотворение «Быть знаменитым некрасиво».
Отличный выбор в случае с Гердтом, не правда ли?
Зиновий Ефимович отреагировал счастливо и немедленно: «Давайте лучше я вам его прочту!» Илюшин уперся: нет, говорит, я (он же готовился!). Тогда Гердт, мастер компромисса, предложил: «Давайте так: строчку — вы, строчку — я…»
И вот — прошу представить сцену.
Илюшин (по книжке): «Быть знаменитым некрасиво…»
Гердт (наизусть, дирижируя красивой, взлетающей в такт правой рукой): «Не это поднимает ввысь…»
Илюшин (по книжке): «Не надо заводить архива…»
Так они продвигаются по тексту, и всех, кроме вице-премьера, охватывает озноб, потому что все вспоминают последнюю строчку стихотворения. Строчку, которой здесь лучше не звучать совсем.
«Живым и только до конца».
А Гердту оставалось жить совсем немного, и он знал это.
Положение спас сам Зиновий Ефимович (раньше других вычисливший грядущую неловкость). И когда вице-премьер пробубнил свое: «Позорно, ничего не знача…» — Гердт, указав на себя, закончил: «Быть притчей на устах у всех…»
И плавным жестом обвел присутствующих, и рассмеялся, и замахал руками, прерывая это мероприятие. Последние строфы прочитаны не были. Артист не дал первому вице-премьеру попасть в идиотское положение.
С орденом, который привез Гердту этот Илюшин, отдельная история. Ее рассказал мне Евгений Миронов.
Вечер того же юбилейного дня. В гостиной накрыты столы, а Гердт лежит у себя в комнатке, в халате, и приходящие по очереди присаживаются рядом. Наиболее близким людям Зиновий Ефимович предлагает рядом с собою прилечь. И прикладываются на диван рядышком то Рязанов, то Ширвиндт…
Пришел поздравить Гердта и Евгений Миронов. Присел на кровать, разговаривают. Вдруг Гердт встрепенулся:
— Да! Женя, знаешь — меня сегодня орденом наградили!
Гордость за получение цацки была такой неожиданной в устах Зиновия Ефимовича, что Миронов немного растерялся;
— Да, — весомо сказал Гердт, — я орденоносец! — И, с места в карьер:
— Таня, Катя! Где мой орден? Давайте его сюда! Пришла Татьяна Александровна: Зямочка, зачем тебе орден? А Гердт — в крик:
— Дайте мне мой орден! Что я лежу, как мудак, без ордена!
Нашли орден. Гердт положил его на халат, полежал так немного и сказал:
— Вот, Женя. «За заслуги перед Отечеством третьей степени».
Помолчал и добавил:
— То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество…
Дело было в семидесятых.
Поезд ехал по Средней Азии — от Ташкента вглубь. Наступило очередное утро. За окнами тянулся безнадежный пейзаж; у окон, глядя в этот пейзаж безнадежными взглядами, стояли: Роман Карцев, Виктор Ильченко и их друг, режиссер Исай Котляр, ехавший с ними на гастроли. А рядом с Исаем у окна стоял полковник государственной безопасности, ехавший вглубь по своим государственно безопасным делам.
Верблюды, саксаулы, домики-мазанки, барханы, барханы…
И Исай Котляр, глядя на все это, печально и отчетливо молвил:
— Вот что здесь было до советской власти…
Чудовищность этой фразы дошла до полковничьего сознания не сразу. Но в ней была неуязвимость синкопы, смещающей удар на неударную долю, и чекист, захлебнувшись от ярости, ушел в свое купе, хлопнув дверью.
Профессиональные травмы — дело обычное. В том числе психиатрические.
…Среди прочих газетных должностей есть должность с волшебным названием «свежая голова». Человек, эту должность исполняющий, приходит в редакцию ближе к вечеру и вычитывает готовые полосы, вылавливая опечатки и двусмысленности.
И вот, глубокой ночью, я встречаю у редакционных дверей свою будущую жену, наработавшуюся «свежей головой» до полного упаду. Мы садимся в редакционную машину, подъезжаем к ее дому, и она говорит шоферу:
— Налево, второй абзац.
Имея в виду, разумеется, второй подъезд.
Но это что! Мой приятель, женатый на учительнице младших классов, рассказывал: придя домой за полночь, он лег в супружескую постель и, исполнив супружеский долг, услышал от не вполне проснувшейся жены:
— Садись, пять.
Шло методическое совещание. В зале сидели учителя средних школ, на трибуне стояла главная методистка страны, статная советская дама. Она сказала:
— Учитель должен уметь самостоятельно — что? И учителя хором сказали:
— Ду-умать!
Тюзовский спектакль про погибшего пионера-героя начинался скорбно-печально: старый партизан присаживался у могильного холмика с красной звездой, наливал из фронтовой фляжки, выпивал и, обращаясь в зрительный зал, говорил:
— Двенадцать лет ему было…
Немолодой актер, «партизанивший» в этом произведении искусства с незапамятных времен, с течением времени начал выпивать еще в гримерной: стрезва играть такое было совершенно невозможно. И дедушка Фрейд подстерег его. Однажды актер присел у могильного холмика на сцене, еще выпил и доверительно сообщил детям в зрительном зале:
— Двенадцать лет ебу мыло…
Актерские оговорки вообще — материал для отдельной книги. Здесь, на посошок, только самое любимое.
Прошу представить: гастроли провинциального театра в Крыму, лето, последний спектакль, трезвых нет. Какая-то шекспировская хроника, финал, на сцене, как полагается, гора трупов… И вот, стоя над телом поверженного соперника, очередной цезарь говорит словами переводчицы Щепкиной-Куперник:
Ознакомительная версия.
