«МК» и «Коммерсантъ» представляли собой как бы два полюса, другие издания, не отличаясь такой завершенностью, в той или иной степени тяготели к одному из них.
«Литературная газета» (и, прежде всего, особенно читаемая ее «вторая тетрадка») не вписывалась ни в один из таких стандартов. Изыски небрезгливого «МК» даже в дурном сне нельзя было представить себе в респектабельной «Литературке». И скроенный под одно лекало «Коммерсантъ» также ничего общего не имел с газетой, сила которой и состояла как раз в индивидуальной манере ее авторов, в неординарности и разнообразии их письма.
Может быть, на пустом месте, начиная с нуля, «Литературке» легче было бы завоевать на газетном рынке свою нишу. В эти годы, мы видели, успех чаще всего доставался как раз изданиям, либо ничем прежде не выделявшимся, не имевшим своего лица, либо совершенно новым. Тот же «Московский комсомолец» в советские времена терялся в ряду заурядных молодежных газет, «Огонек» слыл рупором серости и ретроградства, «Московские новости», выходившие на многих языках, мало кто читал, студенты использовали их, сдавая в институте экзамен по немецкому или английскому, а «Коммерсанта», как и «Аргументов и фактов», не существовало вовсе. Однако профессиональный уровень «Литературки» всегда был чрезвычайно высок, она всегда имела яркую индивидуальность, свое лицо. Только соответствовало ли оно нынешним требованиям?
Доверительный тон, душевный разговор с читателем, вызывавший когда-то его благодарный отклик, теперь воспринимался как старомодное слюнтяйство. Судебные очерки читались уже без прежнего интереса — на фоне головокружительных событий, происходящих у нас на глазах, их сюжеты казались пресными, попытки авторов оставаться в строгих правовых рамках воспринимались как робость и занудство, даже судьба несправедливо осужденных, всегда трогавшая читателя, сейчас уже особого сопереживания чаще всего у него не вызывала, люди стали, если не черствее, то разобщеннее. Источники информации, которыми пользовалась «Литгазета» и которые обеспечивали интерес к ее статьям, оказались явно недостаточными. Привычная ей роль всесоюзного «бюро жалоб», куда тысячи читателей обращались в надежде получить защиту, тоже отпала — газетную статью чиновник перестал бояться, к тому же инстанции, в которые редакция пересылала прежде читательские письма и на которые имя «Литературной газеты» обычно действовало, были упразднены. В результате читательская почта иссякла. А особое умение «ЛГ» протащить через цензурные рогатки не слишком обструганную крамолу, чем всегда славились наши публикации, никому уже не было нужно — ни рогаток не осталось, ни крамолы.
Все эти новые реалии мы хорошо ощущали, они обнаруживались по мере того, как «Литературка» с каждым днем все заметнее и заметнее уходила с газетного рынка. В редакции шли бурные дискуссии, выдвигались самые смелые планы и идеи, осуществив которые, нам казалось, газета не погибнет, сможет остаться на плаву и в новых условиях. Однако проверить, насколько хороши и плодотворны наши идеи, не обманываем ли мы самих себя, оказалось невозможно по одной очень простой и банальной причине: для осуществления их у редакции не было денег.
Когда-то на средства, поступавшие от продажи тиража «Литературной газеты», содержался весь гигантский аппарат Союза писателей СССР, и неплохо содержался. Теперь же почти не осталось даже массовых изданий, которые жили бы за счет подписчиков, почти за каждым из них, так или иначе, стоял чей-то заинтересованный капитал.
Могла ли представить в ту пору «Литературная газета» интерес для по-настоящему крупного финансового игрока? Думаю, да. Имя «Литературная газета» еще славилось во всем мире, и дальновидная компания, вложившая в нее деньги, могла бы рассчитывать на верный доход, и не обязательно только финансовый.
Однако сориентироваться на рынке спроса и предложения, найти наименьшее зло, выйти на спонсора, чьи интересы в наибольшей степени совпадут с интересами газеты, не продешевить, не попасть в кабалу, короче говоря, выгодно продаться — должен был главный редактор.
Каждое печатное издание, сумевшее в то время так или иначе вырваться вперед, имело лидера, обеспечившего такой прорыв. Можно было по-разному относиться к достигнутому результату и к способам, которыми он был достигнут, но газета или журнал, руководимые таким лидером, рынок завоевывали. «Московский комсомолец» вывел из небытия Павел Гусев, «Огонек» перелицевал Виталий Коротич, «Московские новости» имели Егора Яковлева, «Известия» держались благодаря Игорю Голембиовскому, «Коммерсантъ» создал Владимир Яковлев.
Бывало, что кто-то из них, дав делу толчок, уходил, на его место приходил новый лидер, но издание, став уже на ноги, продолжало конкурентную борьбу с не меньшим, а то и большим успехом.
А вот «Литературная газета» все это труднейшее время фактически оставалась без такого лидера. С главными редакторами нам катастрофически не везло.
Началось это сразу же после ухода Чаковского.
Видимым поводом для отставки Чаковского стала ликвидация в ЦК партии отдела культуры. Должность заведующего этим отделом занимал тогда бывший член редколлегии «Правды», поэт Юрий Воронов. Когда-то за то, что на партийном собрании он взял под защиту авторов слишком смелой статьи против цензуры репертуарных комитетов в театрах, вызвавшей недовольство Брежнева, Суслов сослал Юрия Петровича собкором в ГДР, где он провел много лет. В годы перестройки Воронова вернули и назначили в ЦК ведать культурой. А когда отдел ликвидировали и надо было срочно искать Юрию Петровичу другую работу, тут-то и вспомнили о «Литературке». Тем более, Чаковский уже стар, не очень здоров, наверное, и сам он готов уйти на заслуженный отдых. Чаковского пригласили в ЦК, и он, верный солдат партии, немедленно согласился.
Впрочем, время его действительно ушло. Приноровиться к новым порядкам было ему крайне сложно. Однажды, сидя в кабинете у своего зама, он произнес замечательную фразу. «Я старый, богатый и еврей, — сказал он. — А вас всех в ГПУ».
Воронов был человек симпатичный, тихий, очень вежливый, но, видимо, на всю жизнь сломленный тем разносом, что когда-то учинил ему Суслов. Всякий раз долго колебался, прежде чем решиться напечатать статью, которая ему казалась не в меру острой, обязательно «вентилировал» вопрос по правительственным телефонам. Проработал он недолго, ушел по состоянию здоровья.
Когда стало ясно, что Воронов не сегодня-завтра оставит свой пост, группа журналистов «Литературки» обратилась в инстанции, чтобы главным редактором назначили политического обозревателя газеты Федора Бурлацкого. Мне тоже предложили подписать это письмо, но я отказался. Бурлацкий мне не нравился. Мне казалось, если он станет руководить газетой, то разрушится самое ценное, что в ней есть, — ее внутриредакционная атмосфера. Так, к сожалению, и случилось, Бурлацкому важнее всего было воспарить, блеснуть, подать самого себя. Это принимало подчас карикатурные формы. В газете всегда существовала конкуренция материалов: интересные статьи, появлявшиеся даже в самый последний момент перед подписанием номера, обязательно вытесняли статьи менее интересные. Нам такой порядок казался совершенно естественным. Бурлацкий его сломал. Самые интересные материалы откладывались, копились и ставились в номера, которые время от времени вел сам Бурлацкий. Они должны были служить его личной витриной.
