Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

против него, опасаясь его бешеной популярности и несравненного ораторского искусства.

Впрочем, даже соратники называли Гамбетту оппортунистом, потому что он был

сторонником постепенных политических реформ при поддержке большинства граждан.

Что же касается темы нашей книги, то тут надо отметить, что в его правительстве,

портфель министра изящных искусств получил Антонен Пруст, который тут же

представил к ордену Почетного легиона своего друга по коллежу Эдуарда Мане, с тем, чтобы тот получил награду к ближайшему Новому году. Это был первый случай, когда

импрессионисты выходили на уровень официального, то есть государственного

признания. Когда же документ о награждении был подан на подпись президенту Франции

Жюлю Греви, тот поначалу отказался поставить свою подпись и Гамбетта якобы сказал

ему:

- Господин президент, право раздавать награды и кресты принадлежит вашим министрам.

Из почтения к вам мы просим вас подписать документ, но вы не имеете права оспаривать

наш выбор.

Кстати, с Эдуардом Мане Гамбетта познакомился в том самом салоне г-жи Шарпантье, где

его впервые видел и Эдмон Гонкур.

Когда-то Башкирцева, будучи монархистски настроенной, считала Гамбетту воплощением

всех низостей, теперь, когда он умер, это само обаяние, очарование и могущество, это

воплощение самой страны, ее знамя, это жизнь, это свет каждого вновь наступающего

утра, душа республики, в которой отражается и слава, и падения, и торжества и даже

смешные ее стороны. Возможно, думала она так уже задолго до его смерти, ведь ходили

упорные слухи, что, потерпев крах в браке с Кассаньяком, она хотела назло ему, женить на

себе Гамбетту. Об этом рассказала в “Le jour” от 30 октября 1934 года Мадлен Зильхард, возможно какая-то родственница Женни Зильхард, учившейся вместе с Марией.

Впрочем, не одна она так считала. Эдмон Гонкур записал в дневнике, узнав о смерти

Гамбетты, что “будь еще в живых принц Бонапарт - через две недели с республикой было

бы покончено”. Выходит, что Гамбетта действительно был душой республики.

На Францию обрушился шквал материалов о Гамбетте. Все журналы были заполнены

только одной темой: “Жизнь и смерть Леона Гамбетты”. Повсюду продаются его

портреты, памятные медали.

Башкирцева жалуется, что не может работать, хоть и пробовала, пыталась заставить себя.

Она жалеет, что не бросила все и не отправилась в Вилль-д’Авре, чтобы осмотреть

комнату, в которой он умер и сделать наброски. Впрочем, она это сделает позже. Обратим

внимание, что Гамбетта совершенно посторонний для нее человек, политик чужой страны, она ведь, давайте не забывать, российская поданная. И такие переживания по поводу его

смерти. Все дело в славе, ведь тот умер в ореоле славы. Переживать - значит, разделить эту

славу, почувствовать ее горький привкус, насладиться приторным запахом смерти великого

деятеля, быть скрипкой или арфой в оркестре, играющем похоронный марш. А вот через

некоторое время умрет ее отец, человек никому неизвестный, и переживаний - ноль. И

даже попрощаться ним перед смертью не поедет.

А пока тело Гамбетты перевозят в Париж и назначается день погребения.

6 января 1883 года вся семья встает у окон особняка их знакомых на улице Риволи.

“Колесница, предшествуемая военными горнистами на лошадях, музыкантами,

играющими траурный марш, и тремя огромными повозками, переполненными венками,

возбуждала чувство какого-то изумления. Сквозь слезы, вызванные этим грандиозным

зрелищем, я различала братьев Бастьен-Лепажей, идущих почти около самой колесницы, сделанной по их проекту; архитектор, которому брат, не нуждающийся в отличиях для

увеличения своей знаменитости, великодушно уступил первенство, шел, неся шнур от

покрова. Колесница низкая, как бы придавленная печалью; покров, из черного бархата, переброшен поперек нее вместе с несколькими венками; креп; гроб, обернутый

знаменами. Мне кажется, что можно было бы пожелать для колесницы больше

величественности. Может быть, впрочем, это оттого, что я привыкла к пышности наших

церковных обрядов. Но вообще они были совершенно правы, оставив в стороне обычный

фасон погребальных дрог и воспроизводя нечто вроде античной колесницы, вызывающей

в воображении мысль о перевозе тела Гектора в Трою”.

Мария наверняка не может не удержаться и хотя бы мысленно не прорепетировать

собственные похороны и обдумать “фасончик” своей погребальной колесницы. Позднее

мы с вами это увидим.

Никогда до сих пор никто еще не видел такого количества цветов, траурных знамен и

венков. Вот она истинная слава!

“Признаюсь без всякого стыда, что я была просто поражена всем этим великолепием. Это

зрелище трогает, волнует, возбуждает - не хватает слов, чтобы выразить чувство,

непрерывно возрастающее. Как, еще? Да еще, еще и еще - эти венки всевозможных

величин, всех цветов, невиданные, огромные, баснословные, хоругви и ленты с

патриотическими надписями, золотая бахрома, блестящая сквозь креп. Эти груды цветов -

роз, фиалок и иммортелей, и потом снова отряд музыкантов, играющих в несколько

ускоренном темпе погребальный марш, грустными нотами замирающий в отдалении,

потом шум бесчисленных шагов по песку улицы, который можно сравнить с шумом

дождя...”

О чем еще можно мечтать! Вот она слава в своем материальном воплощении! Вот какие

должны быть похороны!

“Крыльцо палаты убрано венками и завешено, как вдова, гигантским черным крепом,

спадающим с фронтона, окутывающим его своими прозрачными складками. Этот

креповый вуаль - гениальное измышление, нельзя придумать более драматического

символа. Эффект его потрясающий; сердце замирает, становится как-то жутко”. ( Запись

от 6 января 1883 года.)

Она оценивает похороны с эстетической стороны, она испытывает эстетическое

удовольствие от созерцания смерти. Если бы она добралась до гроба, то с удовольствием

описывала бы нам покойника, как через несколько дней описывала его жилище.

17 января она попала в дом Гамбетты в Вилль д’Авре. Жюль Бастьен-Лепаж работает в

доме над картиной “Гамбетта на смертном ложе”. Все складки на кровати, увядшие цветы, вся обстановка остались нетронутыми. Прежде, пока лежало тело, он прописал только его.

Можно понять, какова была популярность Бастьена, если именно ему заказали эту