Но сентиментальные картины грядущего вскоре уступили место рутинной работе. Сотни депутатов разделились на десятки комитетов и подкомитетов, каждый из которых углубился в изучение ворохов рекомендаций. Секретари вели протокольные записи, редактировали проекты, записывали содержание дебатов. Дело продвигалось с величайшим трудом. Делегаты буквально тонули в бумажном потоке и вязли в процедурах. Участники комиссии открыто высказывали свои взгляды, некоторые суждения пугали императрицу. Вскоре стало ясно, что при рублевом замахе удар получится копеечным. Депутаты хорошо вели дебаты, но с трудом приходили к общему мнению, как в письменной, так и в устной форме. Они нападали друг на друга (только словесно, поскольку являться на заседания со шпагами запрещалось), приходили и уходили кому когда вздумается, не желая задерживаться в Москве на весь срок работы комиссии.
К зиме 1767 года императрица, которая не терпела людей вялых, медлительных, неспособных работать со свойственной ей молниеносной быстротой, уже испытывала разочарование и раздражение. В своих апартаментах она не чувствовала себя дома, ей претило пребывание в Москве среди высокомерной, падкой на сплетни знати. Кроме того, ее уже увлекли другие проекты, которыми ей хотелось немедленно заняться.
В декабре Екатерина распорядилась прекратить работу комиссии. Ее заседания возобновились в середине февраля в Петербурге. Но приехать в столицу многие не смогли, например, чиновники, которых служба удерживала в Москве. Остальные же, похоже, поутратили первоначальный пыл, хотя споры по-прежнему были продолжительными и оживленными. Шли месяцы. Наконец, после года кропотливой работы, был готов один-единственный документ, — законопроект, касавшийся прав дворянства. Но из-за бесконечных поправок и разногласий его не смогли принять. А Екатерина между тем получила другой удар. Была раскрыта группа заговорщиков, которая намеревалась убить сначала Григория Орлова, потом покончить с императрицей.
В такой тревожной обстановке, осложненной назревавшим военным конфликтом с Турцией, государыня утратила всякий интерес к комиссии об Уложении. Разочарованная не столько неудачной попыткой законодательного переустройства государства, сколько невежеством и неотесанностью благородных депутатов, она в конце 1768 года распустила комиссию. Хотя несколько подкомитетов еще продолжали собираться на протяжении трех лет, существенных плодов их деятельности заметно не было. Игра в народоправие на том и завершилась.
Хотя комиссия ничего значительного и не произвела на свет, но она укрепила авторитет Екатерины в Европе. Копии ее «Наказа» были переведены на немецкий и французский языки и получили распространение на Западе. Кроме того, труды печатали в журналах и газетах того времени. Европейские журналисты писали о стремлении российской императрицы порадеть за свой народ. Вольтер с похвалой отзывался о великой северной законодательнице. Даже король Фридрих, который еще не опомнился от поражения, нанесенного ему русской армией, признавал, что законодательная работа мудрой Екатерины достойна восхищения. А российские депутаты подобострастно предложили Екатерине титул «Великой, Наимудрейшей и Матери Отечества», но она отказалась принять его — и ее скромность вызвала восторг.
За пределами салонов, где встречались члены комиссии, совсем иначе отнеслись к тому, что Екатерина подвергла ревизии старые законы. Некоторых даже беспокоили ее нововведения. Многие опасались, что Екатерина и члены ее комиссии склонны дать крепостным свободу и подорвать освященные обычаями и временем устои. Совершенно очевидно, что население страны еще не было готово к коренному пересмотру законов, как на то надеялась Екатерина.
В октябре 1768 года, когда комиссия завершала свою работу, пришла весть о тревожных событиях в городке Балта, расположенном у самой польской границы. Вот уже несколько лет Екатерина поощряла действия Панина, жестко и неуступчиво защищая российские интересы в Польше. Мало того, что на польском троне был ее ставленник Станислав Понятовский, так она еще, прибегая к услугам армии, вмешивалась во внутренние дела страны, стараясь заставить польский сейм вступиться за православных поляков, которых преследовали католики. И вот теперь ее политика вызвала неожиданный для России поворот событий.
Пребывание русских полков в Польше заставило зашевелиться Турцию. В этом порубежном крае запахло войной. Масла в огонь подлила Франция: зная о галлофобии Екатерины и уверенная в том, что ее контроль над империей весьма слаб, она пожертвовала три миллиона ливров в казну Оттоманской Порты в надежде, что это поможет туркам одержать быструю и решительную победу.
Все преимущества были на стороне Турции. У нее была полумиллионная армия, что в три раза превышало численность русских войск. Кроме того, турецкое владычество в Крыму обеспечивало тактико-стратегическое превосходство. Да и неясно было, станут ли русские солдаты самоотверженно сражаться за Екатерину: свои дарования полководца она пока не проявила, а ее генералы уже десять лет не нюхали пороха.
Как бы там ни было, а к началу 1769 года императрица со своими советниками стала серьезно готовиться к войне. Здесь, как и во всяком другом деле, Екатерина блеснула невиданной энергией. Излишне самоуверенная, что, похоже, становилось чертой ее характера, она строила смелые планы наступления на турецкую армию как на море, так и на суше. Ее постоянным военным советником был Орлов. Он, как и прежде, послушно шел за ней как за предводительницей, но все-таки прислушивался к советам осторожного Панина. Орлов предложил встретить турецкий флот в Средиземном море и одновременно осадить ключевые вражеские крепости в Молдавии и на побережье Азовского моря. Тридцать тысяч новобранцев пополнили армии, которые возглавили фельдмаршал Голицын, генерал Румянцев и несколько позже принявший командование брат Никиты Панина Петр Панин. К концу лета Хотин, Яссы, Азов и Таганрог оказались в руках русских.
«Мои солдаты на войну с турками шли так, как если бы их вели под венец», — хвасталась Екатерина. Она писала Вольтеру: «Следует признать, что мы находимся в состоянии войны, но к войнам Россия давно привыкла; каждую войну она заканчивает в состоянии большего расцвета, чем когда вступает в нее!». Своему поклоннику в Ферне она напомнила, что взятием Азова и Таганрога она завершила дело, начатое задолго до нее Петром Великим. В войне, равно как и в других сферах российской жизни, она шла по следам своего великого предшественника, порой даже превосходя его.
О двух отвоеванных ею крепостях она образно выразилась как о «двух самоцветах, которые я взяла в оправу». В адрес турецкого султана Мустафы III она радостно бросила, что его настолько обескровила свирепость российских армий, «что бедняге ничего другого не оставалось, как только плакать». «Вот и нет больше ужасного призрака, которого я должна была бояться!» — продолжала она. Возможно, турецкая империя и велика, а ее армии неисчислимы, как песчинки на морском берегу. А ее собственные полки разве не были еще сильнее? Разве русские не обратили турок в бегство, даже не единожды, а дважды, каждый раз наполовину уменьшая численность турецкого воинства?
