Рискуя впасть в недопустимый по нынешним временам пафос, надо сказать, что Харитон и все другие ученые сознавали, что они не просто создают атомную, а потом и водородную бомбу, но работают над оружием сдерживания, которое сделает невозможным одностороннее применение ядерного оружия и, значит, сохранит мир. Теми же мотивами руководствовались западные ученые, которые шли на контакт с советской разведкой. По многочисленным свидетельствам, денег за информацию они, даже Фукс, передавший СССР сведения об имплозии, не получали. В 1948 году у США было уже 56 атомных бомб. Объединенный комитет начальников штабов разработал чрезвычайную доктрину «Полумесяц», которая предусматривала «мощное воздушное нападение, использование разрушительной и психологической мощи атомного оружия против жизненно важных центров советского военного производства». Было скрупулезно подсчитано, сколько миллионов советских людей погибнет и на сколько процентов снизится промышленный потенциал СССР. Счастье, что президент Трумэн отклонил этот план.
Харитон любил повторять: «Надо знать в десять раз больше того, что мы делаем». Коллеги называли это правило «критерием Харитона», хотя первый, научный критерий Харитона следовал из его классической работы 1940 года по цепным реакциям. Но своей научной карьерой он сознательно пожертвовал. И категорически запрещал – быть может, в том был какой-то не понятый никем смысл – подписывать свои официальные бланки титулом «академик».
Первая советская атомная бомба – фактически копия американской. Многие чертежи и технологические подсказки (например, о технологии имплозии, то есть сжатия заряда) были добыты разведкой. Это сэкономило СССР один-два года. Из ученых к разведывательной информации в полной мере допускались только Курчатов и Харитон. Но необходимо было создать промышленные установки, а все технологические решения многократно проверить. Иногда физики предлагали более эффективные решения, но Курчатов и Харитон настаивали на иных схемах. Они не могли сказать, что именно эти схемы уже сработали, не могли открыть источник уверенности. Бомбу надо было сделать быстро, ведь Сталин создал все условия.
В 1949 году накануне первого испытания атомной бомбы в Кремле состоялась единственная встреча Харитона со Сталиным. После доклада Харитона Сталин спросил: нельзя ли из одной бомбы при таком же количестве плутония сделать две бомбы? Харитон ответил, что это невозможно. Больше вопросов Сталин не задавал. Первую советскую атомную бомбу назвали РДС-1 – реактивный двигатель Сталина. Вторую – РДС-2. На Западе этого не знали, но по наитию называли советские бомбы «Джо-1», «Джо-2».
Вторая советская атомная бомба РДС-2 была испытана в 1951 году. Она была вдвое легче и вдвое мощнее американской. В 1953 году СССР испытал первую в мире водородную бомбу конструкции Сахарова. 30 октября 1961 года в СССР над Новой Землей был осуществлен непревзойденный по мощности взрыв 50-мегатонной бомбы, которая была в 3 тысячи раз сильнее бомбы, сброшенной на Хиросиму. В главе авторов разработки стоит фамилия академика Сахарова.
Говоря об академике Харитоне, нельзя не сказать о Сахарове. Для самого Харитона это была, быть может, самая болезненная тема. Оба они были трижды Героями Социалистического Труда. Но у Сахарова все звания отобрали, сослали в ссылку, отстранили от науки. Между тем именно Сахарова видел Харитон своим преемником в качестве научного руководителя Арзамаса-16: «Я не сомневаюсь в его высоких моральных качествах». Харитон считал Сахарова научным гением (как и Зельдовича). Но Харитон в 1973 году подписал коллективное письмо 40 академиков, где Сахаров обвинялся в подрыве социалистических устоев и идеологических диверсиях против СССР. Эту подпись ему ставят в вину до сих пор. Почему он, не боявшийся Берию, испугался Брежнева? Может быть, болото страшнее пропасти… Домашние рассказывают, что для Юлия Борисовича это был самый мучительный шаг в его жизни. Он не обольщался по поводу режима, хотя при его замкнутости услышать от него даже реплику по этому поводу могли лишь самые близкие люди. (Однажды Харитон тихо сказал, что через 15–20 лет среди наших руководителей появятся люди, которые будут играть не в домино, а в шахматы, но парная баня все равно будет объединять и тех, и других). Проработав два года в Кембридже – это было самое светлое время в его жизни, – он не мог не разделять мыслей Сахарова о необходимости сближения двух идеологических систем. И он поддерживал Сахарова в его борьбе с Лысенко. Но сейчас за ним стоял огромный коллектив и огромное дело, от которого он мог быть отстранен. И он поставил осуждающую подпись. Дома был скандал, на Юлия Борисовича было страшно смотреть… Но именно Харитон, пользуясь своим влиянием, ходил к Андропову и Устинову, писал прошения, чтобы родственников Сахарова выпустили за границу, неоднократно пытался добиться смягчения его участи. И впоследствии никогда не рассказывал об этом Сахарову, потому что сразу говорить об этом запрещалось, а потом стало непонятно, что возымело действие. В годы перестройки они опять начали встречаться, подолгу разговаривали. Харитон написал личное поручительство и повторил на Политбюро: Сахарова, который был носителем многих государственных секретов, можно выпустить за границу. О Сахарове Харитон сказал: «Андрей Дмитриевич относится к числу немногих людей, которым безусловно можно доверять, и он не способен нарушить данное им слово».
И Сахаров никогда не бросал упреков Харитону. Когда у Юлия Борисовича умерла жена, первым позвонил Сахаров. Через полчаса – Брежнев: «Сочувствую, у вас умерла матушка». «Это была моя жена», – поправил Харитон.
На похоронах Сахарова Харитон стоял у гроба совершенно потерянный. Это была не первая тяжелая утрата. В 1961 году фактически на руках у Харитона во время прогулки умер Курчатов. Потом ушли Зельдович, Семенов, Александров. Жена, единственная дочь…
Последний раз он вышел на люди в 1996 году, когда в Колонном зале проходило торжественное заседание, посвященное 100-летию его учителя Николая Семенова. На тот момент Юлий Борисович Харитон был последним трижды Героем Социалистического Труда в нашей стране. Когда-то он стал первым из них. В президиуме сидели Ельцин, Черномырдин, Лужков и смотрели в зал. С трибуны говорилось о замечательной роли наших ученых. Академик Харитон сидел в зале, хотя именно благодаря ему с теми, кто сидел в президиуме, еще разговаривали на равных.
