Мы сорвали все попытки прорыва со стороны противника и, казалось, создали стабильный участок фронта. Тем не менее, положение Германии продолжало ухудшаться, и каждый понимал, что конец близок. Поэтому относительное спокойствие на этом театре военных действий было в некотором смысле парадоксом. Я занимался тем, чем, как правило, занимаются старшие командиры в подобной ситуации: демонстрировал собой уверенность, противоречащую здравому смыслу. Я бродил в одиночестве по книжным лавкам Болоньи, изучал архитектурные достопримечательности и, несмотря на протесты моего штаба, выезжал один в захваченные партизанами пригороды. Меня стали предостерегать даже мои итальянские знакомые, которые хорошо представляли себе опасность таких поездок. Да пусть знают эти партизаны, что ничего они со мной не сделают!
Я нахально демонстрировал свою притворную уверенность тем, что способствовал возобновлению спектаклей в оперном театре Болоньи, а это было довольно трудно. Я распорядился отправлять каждый вечер сотни немецких солдат, вместо борделя, на театральные представления. Специально собранные итальянские труппы варьете ездили в места расквартирования войск. Хотя это и было против правил, но я считал, что в период отдыха такие нарушения были необходимы солдатам. Опасность шпионажа я не воспринимал слишком уж серьезно: если каждый из тысяч партизан уже был шпионом, то что могут сделать полдюжины артистов? Весной устраивались концерты классической музыки, и я распорядился открыть на окраине города офицерский клуб. Днем там проводились учебные занятия по взаимодействию артиллерии и пехоты, а вечерами показывали фильмы, шли представления варьете и концерты. Клуб получал дополнительные продукты питания и вино от местных поставщиков.
В Баричелле у нас были заурядные квартиры. Офицеры поддерживали хорошие отношения с местным населением, особенно с энергичным и доброжелательным священником, в доме которого младшие офицеры организовали столовую.
8 января нам неожиданно пришлось перебраться к Падулле. Место это было скучное по сравнению с Баричеллой, и такая перемена никому не понравилась. Но потом я нашел для себя уединенный, средних размеров дом. Он принадлежал одному богатому человеку, который переехал в Болонью и был убит там партизанами. Сохранившаяся в доме обстановка была безвкусной, но с помощью того, что оказалось под рукой, получилась комната, в которой я был счастлив. Стены и потолок в ней были, как обычно, покрашены белым. Пол покрыт красным кафелем. Мы сами соорудили большие белые абажуры для ламп. Там стоял большой круглый стол из ценного дерева и стулья, обитые красным и белым кретоном. В другом доме близ Болоньи мне попалось семь больших гравюр в рамах из красного дерева с изображением семи таинств. Я их позаимствовал, предварительно позаботившись о том, чтобы проинформировать об этом городские власти. Эти картины в широких рамах висели низко и полностью закрывали белую поверхность стены. Комната имела хорошие пропорции – квадратная с очень низким потолком. Пространство между двумя широкими окнами на южной стороне полностью закрывал громадный камин.
Стояла суровая для этих широт зима, четыре недели держался снег и сильный мороз. С линии фронта я обычно возвращался совершенно замерзший. Весь вспотевший после изнурительного хождения по передовой, с мокрыми от снега и воды ногами, я забирался в продуваемый насквозь маленький «фольксваген» и в таком состоянии возвращался в уют своей комнаты. Солнечный свет лился сквозь большие окна на снежно-белые стены и становился еще ярче от отблесков огня в камине. Каждый раз было одно и то же – праздник света и тепла и внутреннее удовлетворение. Здесь я мог жить своей собственной жизнью, отдалившись от мирских забот, погрузившись в книги, которые привез из Болоньи. Иногда у меня бывали гости. На первом этаже находилась столовая и маленькая гостиная с картинами, позаимствованными мной (с разрешения) из музеев Болоньи. Кроме помещения для хозяйственных нужд, там была еще только одна комната для гостей.
Имение включало большой сад и несколько хозяйственных построек, и его окружали высокая изгородь и деревья, поднимавшиеся выше дома. За ними лежали широкие открытые поля долины реки По.
Оттепель принесла весну. Теперь мы могли пить кофе в саду, где я проводил много времени. Изгороди стали бледно-зелеными, на деревьях появились красные побеги, и первый нежный покров из листьев переливался под восточным ветерком – картина, которая никогда не теряет своего очарования. Краски становились все глубже. Обильные белые бутоны на фруктовых деревьях постепенно скрывали зелень. Потом настала пора цветения и благоухания сирени.
Из моего угла сада открывался вид на широкие ворота и тополиную аллею, заканчивавшуюся у маленького красного домика. Ни городской шум, ни грохотание военной техники не нарушали веселого утреннего пения птиц.
Я послал за своими лошадьми. Вокруг изгороди на границе имения был проложен круг для скачек. Вновь я испытал удовольствие от хорошо отработанных приемов обучения лошадей брать препятствия легко и уверенно.
Оперативные и управленческие проблемы были так удачно разрешены, что я мог наслаждаться этим дарованным мне Богом отдыхом точно так же, как весной 1943 года в Любицкой. Я предавался покою, отлично понимая, какая рано или поздно меня ждет судьба.
Теперь я часто писал моим любимым детям, и даже мог позвонить им по телефону. Хотя уже с обеих сторон началось вторжение противника в Германию, они оставались пока еще на узкой неоккупированной полосе в Больцано и в Берлине.
На этом этапе войны, естественно, становилось все труднее и труднее поддерживать равновесие в умах и душах солдат. Постепенно все, у кого оставалась хоть капля здравого смысла, начинали понимать, что выиграть эту войну уже нельзя, независимо от того, будет ли сопротивление южнее Альп и как долго оно продлится.
Еще будучи в Кассино, я выбрал в качестве партийного уполномоченного от нацистов одного офицера запаса, с которым был знаком со времен службы в кавалерийском полку и который занимал небольшую должность в моем штабе. Его определили на такого рода работу, потому что раньше он принадлежал к «Стальному шлему»[32]. Когда эта организация была распущена, его принудительно отправили в СА. Там он тоже занимал незначительную должность, но недолго, так как ушел в отставку. С ним я мог открыто обсуждать все наши трудности. У него не было необходимости отмежевываться от национал-социализма, ибо он никогда его не принимал. Для меня это стало большим облегчением, потому что иначе мне посадили бы на шею какого-нибудь партийного дикаря, который бы служил доносчиком в недрах моего штаба.
До 20 июля фактически все шло хорошо, но после покушения на Гитлера партийные власти установили весьма подозрительную слежку за личным составом штаба моего корпуса и за мной лично, ввиду моего к ним отношения, которое было хорошо известно СД. Назначение партийного уполномоченного в мой корпус не было утверждено партией, как это предписывалось инструкцией, а я постоянно отказывался заменить его кем-то другим. Тогда с родины прислали инспектора, который должен был расследовать все обстоятельства дела.
В результате мне разрешили оставить моего партийного уполномоченного, и я даже регулярно проводил в корпусе собрания с его участием. Так я убил двух зайцев: обманул партийных лидеров армии и группы армий, тоже информаторов, и, кроме этого, взял в свои руки воспитательную работу в войсках, и эти политработники не могли действовать за спиной старшего военного командира, как это случалось в вышестоящих штабах. Я приказал партийным лидерам из подчиненных мне дивизий посещать эти собрания, а когда выступал я сам, то обязаны были присутствовать и командиры дивизий.
Одна из уловок, с помощью которой я сократил деятельность подчиненных мне политработников, состояла в том, что я ограничил мероприятия воспитательного характера для солдат, находившихся на отдыхе вдали от линии фронта. Фактически это была единственная возможность, когда можно было донести партийные инструкции до личного состава. Но для батальонов, пришедших на отдых с передовой, существовал определенный порядок, и первые три дня они действительно отдыхали, мылись, получали чистую одежду, занимались спортом и развлекались. Пока не закончится этот период, проводить воспитательную работу нельзя. Однако после него оставалось не больше трех дней, так как, если батальон не отправляли опять на передовую, его назначали на строительство тыловых позиций. Поскольку ни один партийный представитель не был в состоянии написать подходящую статью, то дивизионные газеты, перешедшие в подчинение командиров дивизий, тоже ограничивали влияние нацистов в армии.
Существовало две категории партийных уполномоченных – фанатики и осведомители, запуганные и легковерные так называемые «добропорядочные парни». Я заставил командиров дивизий выбирать этих политработников из личного состава собственных дивизий и, естественно, из категории доверчивых. Так было проще, потому что фанатики, как правило, не могли похвастаться тем, что хорошо проявили себя в бою и имеют за это награды. Если на передовой и находились какие-нибудь фанатики, обладавшие такими достоинствами, то они, как правило, не проявляли энтузиазма заниматься подобным делом. Они чуяли недоброе и всячески уклонялись от того, чтобы их выделяли именно таким образом. Поэтому большинство партийных представителей относились к типу легкоуправляемых и ограниченных, готовых без всяких наград занять этот пост, дабы избежать худшего.
