Основным вопросом послевоенного европейского мирного устройства была судьба Германского рейха. Очень сомнительно, имел ли Черчилль во время войны точные представления об этом предмете. В памяти современников остались его публичные заявления, например, что он «прочтет немцам такую лекцию, которую они не забудут и через тысячу лет» (11.12.1941), и что мир должен быть «суровым и непреклонным» (11.2.1943). Поэтому он решительно отказался вести переговоры с немцами, если те не заявят о своей «безоговорочной капитуляции». В отличие от его позиции по отношению к Италии, но в полном согласии с линией партии лейбористов, он также не был готов давать немцам какие-либо обещания ни открыто, ни тайно. Так называемую «Атлантическую хартию» он объявлял неприменимой к Германии, он хотел чтобы у него и его партнеров по «Великому альянсу» была свобода действий на случай нового большого передела территорий в Центральной Европе. Его основной план по отношению к Германии предусматривал противодействие стремлению сделать ее яблоком раздора между Востоком и Западом, поскольку в этом случае Германия лишалась бы своего политического, военного и экономического значения. И хотя он хорошо представлял себе объем предстоящей работы, все же после короткого сопротивления одобрил план Моргентау, предусматривавший децентрализацию и расчленение Германии. Еще в августе 1938 года Черчилль заявлял Брюнингу: «К чему мы стремимся, так это к полному уничтожению германской экономики». Его собственные мысли по поводу федерации шли в направлении к «регионализации» Центральной Европы, изоляции остальной части Пруссии и созданию «Южного государства» с центром притяжения — Веной. Все эти мысли всякий раз приходили ему в голову, когда он в 1914–1918 годах задумывался о Германии, это были невеселые мысли, но он не раз произносил их вслух и раньше. Было бы в корне неверным приписывать ему жажду мести по отношению к побежденной стране. Конечно, он был резок в выражениях, в его речах нередко содержались и такие заявления, о которых ему позднее не хотелось вспоминать. Но его торжественное обещание, что «в тот момент, когда наступит победа, его ненависть тут же умрет», звучало убедительно, так как оно соответствовало его поведению в подобных ситуациях в прежнее время. Когда противник был повержен, гуманный Черчилль диктовал ему гуманные условия. К этим условиям относилось восстановление «существовавших ранее государств и княжеств Германии, которой так многим обязана мировая культура». Возврат к тому состоянию, к тем «счастливым временам» должен был принести в Европу мир и согласие.
К несчастью, сложилось так, что времена Мальборо ушли в далекое прошлое; в современном обществе, в котором жил Черчилль, условия жизни были совсем другие, к тому же существовал еще «красный русский царь», имевший обо всем свои, очень своеобразные представления. Вопреки легендам, сложившимся в период «холодной войны», Сталин никогда всерьез не думал о разделе Германии. От лидеров западных держав он отличался тем, что при всей жесткости в вопросе репараций он всегда рассматривал Германию как «неделимый фактор» и имел там сторонников, которые поддерживали его, что позволяло ему проводить в «национальном вопросе» конструктивную линию. Это выяснилось, когда он 9 мая 1945 года в приказе по Красной Армии отверг идею раздела Германии — идею, которую западные державы пытались провести еще на Ялтинской конференции. В это мгновение Черчилль снова испытал ужас перед возможным немецко-русским объединением — политическим блоком, предотвращение которого всегда относилось к самым насущным вопросам британской политики. В случае необходимости он был бы согласен смириться, если бы союзническими узами Советский Союз был связан с Балканами, странами Балтии или центральными странами Восточной Европы. Он всегда считал эти страны «сферой влияния» русских. Но он не мог смириться с мыслью о союзе русских с немцами. Он воспринял бы такой союз как сигнал наивысшей опасности. Так отец «Великого альянса» стал отцом «холодной войны».
Этот переход он совершил уже не как глава правительства, а как лидер оппозиции. По его собственному признанию, он наслаждался каждой минутой войны; он стремился к местам военных действий с восторгом, свойственным юноше, впервые участвующему в битве. С каким желанием он принял бы участие в операции высадки союзников в Нормандии. Если бы все зависело от него и война могла бы продлиться еще на некоторый срок, то прежде всего сохранилось бы «правительство национального единства» как символ того, что ему всегда хотелось видеть в «национальном собрании». Но как только война в Европе вступила в свою завершающую стадию, партия лейбористов заявила о своем выходе из правительственной коалиции и стала настаивать на проведении новых выборов. Поскольку внешнеполитические вопросы не должны были стать — в соответствии с межпартийным соглашением — предметом предвыборной борьбы, Черчиллю оставалось поставить на карту только свой престиж «архитектора победы», он не мог предложить своим избирателям, ожидавшим от него ясных представлений о будущем страны, ничего, кроме общих рассуждений. Счет за 10 мая 1940 года был предъявлен, и результаты выборов могли удивить только непосвященного. Уже в 1940 году, в разгар «битвы за Британию», американские наблюдатели увидели в Эрнесте Бевине, нескладном на вид рабочем лидере и видном деятеле конгресса тред-юнионов, того, кто придет на смену Черчиллю. Все силы, которые начиная с 1933 года — сначала незаметно, а потом все более открыто — оказывали Черчиллю поддержку, делали этот нелегкий для них шаг с явным намерением получить фигуру, способную вести неизбежную войну с гитлеровской Германией. Когда эта задача была выполнена, то ему, последовательному и непреклонному стороннику тори, настроенному крайне реакционно, пришлось с почестями уйти на отдых. Именно это и произошло 26 июля 1945 года. В час его наивысшего триумфа кандидатура «вождя нации» не прошла на выборах: консерваторы получили немногим больше трети мест в Вестминстере.
Уже тогда были предприняты попытки представить результаты выборов 1945 года как поражение консерваторов, дискредитировавших себя в глазах общества своей примиренческой политикой, а не личным поражением Уинстона Черчилля. Эти аргументы кажутся малоубедительными, так как, если правда, что народ и парламент на протяжении пяти лет как один человек поддерживали «национального лидера», что в течение пяти лет он был диктатором милостью народа и между ними не было каких-либо значительных разногласий — не так, как в 1914–1918 годах, что в адрес его лично и в адрес его как политика не раздавалось ни одного критического замечания и что он мог без усилия получить вотум доверия, причем почти без голосов «против», то что же было на другой чаше весов? Только одно: что «правление» Черчилля должно вести только к победе, но не в будущее. С победой над гитлеровской Германией закончился срок действия его мандата. Если бы он был в действительности только актером, то сейчас, находясь, несомненно, на вершине своей карьеры, окруженный ликующей и благодарной нацией, он сошел бы с политической сцены. Но и он должен был знать, что есть только один зенит, а все то, что за ним следовало, могло называться только закатом (Antiklimax).
