"Толпа студентов стояла перед театром, рассказывает в том же дневнике Суворин, и обращалась к городовым:
— Что ж вы сабли не вынимаете или нагайки?
— Зачем? Полиция составила протокол, а там начальство разберет.
Другая толпа стояла по ту сторону Фонтанки в полной безопасности и кричала оттуда:
— Эй вы, полиция, попробуйте нас в нагайки!
Студенты входили в театр без билетов. Одни заняли места в театре насильно, другие образовали в коридоре целую толпу. Толпа стояла и перед дверью на сцену, где режиссерская. В университете вывешено объявление от ректора с просьбой, чтоб студенты перестали волноваться "в ожидании разбора дела их в судах".
Ректор дозволил сходку студентам; отвечая на их просьбу высказать свое мнение, сказал следующее:
— Мое мнение в двух словах. Есть две цензуры — одна разрешает пьесы для печати, другая — для сцены. Обе достаточно строгие. Теперь явилась третья цензура — студентов. Больше мне нечего сказать. Рассуждайте.
Слышал об этом от И.М. Литвинова. Студенты хотели устроить демонстрацию. Полиция арестовала 600 студентов.
В университете говорили, что пьесу "Контрабандисты" запретили, а "Северному Курьеру" дадут третье предостережение. Возможно, то и другое. И то и другое нелепо и унизительно для правительства. Если редакция "Северного Курьера" организовала манифестацию, то ее следует судить у мирового, а не студентов, которые манифестировали, а не запрещать газету и не делать г-жу Яворскую с ее мужем и Ара-бажиным политическими мучениками.
Сипягин сделает то, что скажет Витте. Достанет ли у Витте мужества высказаться против этой манифестации в пользу евреев?"
Дневник А.С. Суворина. М., 1923 г., стр. 246–249.
[69] Воевать с цензурой приходилось постоянно. Так называемых "курьезов" в этом отношении было бесконечное множество. Цензор Кейзер, например, в 1889 г. урезал Гнедичу роль станового в пьесе "Перекати поле".
— Я не могу пропустить его рассказа о пожаре, — сладко ворковал Кейзер и даже закрывал глаза, как тетерев на току. — Во-первых, пожар кабака — это следствие зарока крестьян не пить. Что такое "зарок"? Это решение скопом. Это постановление мирской сходки. А всякие действия скопом воспрещены.
— Но ведь мирские сходки разрешены? Стало быть и их постановления цензурны…
— В том-то и дело, что сходки разрешены, а всякие постановления скопом воспрещаются. Что кабак был подожжен по предварительному соглашению — несомненно. Положение драматическое. Между тем при рассказе станового — публика будет смеяться. Подобный смех нежелателен. Когда становой приезжает и производит следствие, оказывается, все заливали огонь и никто не поджигал. Очевидно, по взаимному уговору покрывают преступников. Этого для сцены пропустить я не могу.
Тот же цензор требовал урезки "Гамлета".
— Нужна в одном месте переделочка, — говорил он. — Да вы не пугайтесь: маленькая. Изволите видеть: принц… Положим он прикидывается сумасшедшим… говорит: "Дания — тюрьма". Я вытаскиваю подлинник и показываю ему:
— "Denmark's a prison".
— Знаю-с. И. Розенкранц возражает: — "значит и весь свет тюрьма?" — А Гамлет настаивает: — "Дания — одно из самых поганых отделений".
— И это дословно: "Denmark being one of the worst".
— Когда это писано? В конце XVI века. Кто тогда сидел на престоле Англии? Елизавета. Какое отношение она имела к Дании? Никакого. — А у нас императрица откуда родом?
Он ликующе посмотрел на меня.
— Из Дании! Из Дании! — А вы заставляете актера сказать:
"Дания — тюрьма, самое скверное отделение тюрьмы!"
— Так как же по-вашему надлежит передать это место? — полюбопытствовал я.
А вместо "Дании" пусть актер говорит: "здесь"; "здесь — одно из самых поганых отделений". Пусть он сделает неопределенный жест рукой. "Здесь", а где "здесь" — точно уловить нельзя. А первую сентенцию Гамлета "Дания — тюрьма" можно е успехом выпустить. Пьеса от этого не потеряет.
Он отогнул "ухо" загнутой страницы и зачеркнул кровавыми чернилами "Дания — тюрьма". ("Ежегодник петроградских государственных театров". Сезон 1918/1919 гг. Петроград, 1922, стр. 202, 206 и др.) "С цензурой я воевал много, — пишет Гнедич. — Меня обвиняли в кощунстве и посылали на меня доносы не только министру двора, но митрополиту и обер-прокурору св. синода. Есть мои пьесы так и не пропущенные к представлению. Большинство их так кастрировано красными чернилами, что местами висят вокруг печальных дыр куски лохмотьев" ("Театр и Искусство", 1917, N 4, стр. 70).
[70] Мятущаяся душа В.Ф. Комиссаржевской не была понятна П.П. Гнедичу. А.Р. Кугель, касаясь вопроса о том, почему она покинула казенную сцену, дает на него исчерпывающий ответ. "Комиссаржевская, говорит он, перешагнула через Рубикон, подхваченная, как всегда, волной. На нее влиять было, в сущности, очень легко: сделав вид, что творишь ее волю, творить собственную, разогрев никогда не потухавший костер ее энтузиазма. Загоревшись, она уже не глядела вдаль. Сидеть "близ печурки, у огня", в тепленьком местечке и греться, и терпеливо ждать, и выгадывать, и соображать, и думать о будущем, о том, что жизнь уходит и лучшие дни уже позади, и придет старость — сухая и безжалостная — этого она не могла. Пусть этим живут другие, но не она. Пусть думают о пайках и бенефисах, учитывают твердое, прочное положение, пенсии и права по службе — она об этом думать не в состоянии (А.Р. Кугель. Театральные портреты. 1923 г., стр. 150 и 154). Приводимые Теляковским отрывки писем Комиссаржевской по поводу этого ухода вполне подтверждают высказанное Кугелем мнение. В. Теляковский. Воспоминания, стр. 183–184.
[71] Подробно описывая катастрофический провал "Чайки" в Александрийском театре, А.А. Измайлов обращает внимание на то, что ее исполнял лучший состав Александрийского театра, а судили автора не рецензентская мелкота, а специалисты театральной критики и сами писатели — А.С. Суворин, А.Р. Кугель, И.И. Ясинский, С. Фруг, Лейкин и др. "Чехова, говорит Измайлов, судили люди, которым и книги в руки, но отрицательный эффект первого спектакля был настолько ошеломителен, фиаско пьесы настолько очевидно, что было немыслимо отстаивать успех драмы". — А. Измайлов. Чехов. М., 1916 г., стр. 396–437.
[72] В. Теляковский подробно рассказывает о конфликте с Савиной из-за пьесы "Пустоцвет". "Играть пьесу ей хотелось, пишет он, но признаться в том, что это ее выбор, она не желала, ибо понимала, что ей подобный выбор поставят в упрек. Она стала распространять слух, что играть "Пустоцвет" ее заставляет дирекция, против ее воли, но так как она артистка дисциплинированная и не такая, как другие члены репертуарного парламента, то она обязана приказание дирекции исполнить. Это ее заявление случайно услыхал рецензент "Петербургской Газеты" Розенберг. Розенберг, человек опытный и бывалый, зная от некоторых артистов суть дела, возмутился столь явной ложью и тиснул в "Петербургской Газете" (9 сентября 1903 г.) заметку. С этой вырезкой в руках ко мне явилась М.Г. Савина, — а так как тогда она была уже на ножах с одним из администраторов Александрийского театра, заведующим труппой П.П. Гнедичем, ею же не так давно рекомендованным (на место ненавистного за свое расположение к Комиссаржевской Карпова), — то Савина, показывая мне эту заметку, страшно расстроенная и взволнованная, объявила, что заметка эта напечатана, по ее убеждению, со слов П.П. Гнедича корреспондентом газеты Розенбергом, который часто бывает в Александрийском театре, где она его неоднократно встречала. Савина при этом добавила, что подобного к себе отношения допустить не может и требует, чтобы дирекция напечатала опровержение, заявив, что "Пустоцвет" ставится по желанию дирекции. Выходило, что дирекция, прикрывая тонкий вкус Савиной, должна была напечатать явную ложь и признать, что она сочувствует именно тому репертуару, против которого начала борьбу.
