— Объясните, что произошло, — попросила Вера Львовна. Тот успел отложить лисий малахай и над бритой головой закурилось марево, расстегнул казакин, плюшевый бешмет, а теперь запутался в тесемках просторнейших брюк.
— Сядьте и… ничего пока не надо. Слушаю вас.
— Ничего он не скажет. Не может! — остановил Ахматхан открывшего было рот Бимача. Последний, хотя и понимал все, из уважения к другу промолчал.
— Говорит, здесь болит, — волосатый палец Ахматхана утонул в жирном животе Бимача. — Говорит, второй день не ест. Что перед этим? Говорит, суп рисовый и кулама.
— Что за кулама? — подозрительно переспросила Вера Львовна. Но Ахматхан, ограничившись самым кратким рецептом этого блюда, вдруг резко ушел в лабиринты родного языка.
Когда двое в присутствии третьего говорят по-своему, третий чувствует себя безмолвным соучастником заговора против себя самого. Поэтому, извинившись за двух невоспитанных стариков, мы все же раскроем суть разговора.
— Так ты маешься животом, потому что перебрал куламы?..
— Поели совсем немного.
— Резали лошадь?
— Я сам вошел в долю на две ноги. Резал Базарбай.
— А может, как с бычком?
Лицо Бимача словно потерли наждаком.
— Нашел место вспоминать, тьфу! — сплюнул он в сторону.
— Ты не дома! — по-русски прикрикнул Ахматхан, гневно поводя глазами от Веры Львовны до Бимача.
В прошлогодний май Бимач согласился пустить в стадо бычка и обещал к осени нарастить его мясом. Приехал Ахматхан за бычком осенью, а тот стал меньше, чем был. Присмотрелся — и масть другая… Крепко тогда разругались. Если уж пытаются разбогатеть на обмане — жить не стоит, кричал Ахматхан. Но Бимач не внял зову родственника сменить местожительство, а в качестве раскаяния принял друга в долю, когда будет резать лошадь.
«Уж не сейчас ли он прикончил эту лошадь и, объевшись бешбармака с куламой, приехал лечиться к нему, Ахматхану?» Бимач поклялся: нет, нет и нет!..
— Долго еще? — спросила голова из двери.
— Ты что, не видишь — человек еле сидит! — строго сказал Ахматхан.
Голова скрылась.
— Теперь я хорошо изучил его болезнь, Вера Львовна. Покушал немного жирного.
Вера Львовна опасного заболевания у друга Ахматхана не обнаружила. Выписав рецепт, она поднялась и с облегчением крикнула в открытую дверь:
— Следующий!
…Ахматхан знал все аптеки города и добрались бы друзья до нужного переулка совсем быстро, не помешай милиционер.
— Стойте! Стойте! — свистел он, потому что одна живая лошадиная сила оказалась строптивее многих. — Вам известно, что по центральной улице на лошадях не ездят? Для кого висит знак? За нарушение правил…
Хитрый Бимач, правивший лошадью, только опустил голову, но Ахматхан с налету заговорил с милиционером на своем родном языке, как бы утверждая, что нет на свете людей, не знающих его.
Ахматхан сказал, что они едут по этой проклятой жаре не ради прогулки.
Милиционер не перебивал.
У аксакала болит живот, и они едут в аптеку на Бухарский переулок. Отпусти нас, друг, не дай сбиться с пути, иначе вовек не сыскать этого хитрого переулка. Милиционер не перебивал.
В подобных ситуациях Ахматхан вел разговор только на спасительном родном языке. И лишь в особо исключительных случаях восклицал по-русски: «Не слышу! Ничего не слышу!» Потому что даже не родственник должен уважать плохо слышащего человека. И это облегчало дело.
Постовой с миром отпустил дедов, подробно растолковав, как укоротить путь. Даже зоркий Ахматхан не понял: свой он или нет? Тогда почему не перебивал? Из уважения к старшим? Как часто его не хватает молодым, думал Ахматхан. Но по каким же признакам узнавать теперь своих?
«Ну и хват же Ахматхан», — размышлял Бимач, на которого благополучный исход встречи с представителем закона произвел впечатление. Настоящий друг, как стена. Надо все же найти в стаде достойного бычка, который поправит дружбу. Лошадь-то съедена…
В аптеке друзьям выдали легонькую коробочку. Ахматхан, подняв ее ближе к свету, увидел нарисованную траву и громко принялся зачитывать способ приготовления отвара.
— Это уже к вечеру поставит тебя на ноги, — потряс коробочкой Ахматхан.
На доброе предсказание о лекарстве потянулись было штатные посетители аптеки, но Ахматхан тут же закрыл свой митинг.
— Ты не сядешь? — удивился Бимач, приглашая друга в телегу. Но тот отговорился: надо еще зайти за старым должком.
Измученный суматохой города Бимач только к вечеру добрался домой. Выбежавших навстречу ребят гостинцами он не порадовал. Им все равно, подумал Бимач, зачем отец ездил — в больницу или на базар, лишь бы в город. Только жена бережно приняла коробочку, словно запасное сердце мужа.
Вскоре по комнате поплыл какой-то удивительно знакомый запах. Первым он пощекотал ноздри ожидавшего спасительное снадобье больного. Утомленный Бимач оторвался от подпиравших спину подушек и принялся с такой силой пыхтеть, словно вот так ноздрями мог собрать весь аромат вскипающего отвара. Вдруг короткими шажками он подбежал к комоду, схватил коробочку и, как был в пропотевшей нижней рубахе, выбежал на порог. Бимач, привыкший к насваю[3], с силой втянул воздух из коробочки, так что к потному носу прилипли искрошенные листья. И тут же выдернул пучок вымахавшего у порога куста полыни.
— Эй, Сарвар! Шуб бит! У-у-ух, кур-гу-рру![4]
И со всей силой запустил маленькую коробочку на задний двор.
Легкая пыльца сухой полыни снова вернулась на землю, откуда ее сорвали.
Так тогда назывался Оренбург.
Г. А. Денисов был первым секретарем обкома партии.
Нюхательный табак.
Это ж полынок! Проклятье!
