Ознакомительная версия.
5 марта 1953 года, в день объявления смерти Сталина, Сергей Сергеевич Прокофьев скончался. На его скромные похороны друзья и родные принесли из дома цветы в горшках, которые взяли со своих окон. Все цветы были у Сталина.
Роль Ждановского Постановления (прочие события – съезд, обсуждения и. т. д. – неизбежно следовали за любой партийной выходкой такого масштаба) во всей её полноте, чеканно выразила Ольга Павловна Ламм, прожившая свою жизнь в обществе Павла Александровича, близкого друга, помощника и музыкального секретаря Сергея Сергеевича Прокофьева, и семьи Николая Яковлевича Мясковского, самого любимого друга С. С. Прокофьева. Бескомпромиссность и сила её суждения – это не только следствие общения с лучшими представителями русской культуры или её душевная чистота, но ужас СМЕРТИ, унесшей одного за другим людей, бывших содержанием её жизни. Она пишет:
«1948 год стал годом гибели русской музыки в лице её лучших представителей, донесших до дней Советской власти огромную музыкальную культуру Руси, сумевших передать её традиции наиболее талантливым композиторам младшего, уже в советское время сформировавшегося поколения».
АРЕСТ. ГУЛАГЧерез месяц после ложного сообщения Миры Александровны о расторжении брака с Линой Ивановной и вступления в брак с Прокофьевым – и это была правда, и две недели спустя после Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) Лина Ивановна была арестована.
Это было следующее из трёх страшных событий в жизни семьи Сергея Сергеевича Прокофьева.
Лину Ивановну арестовали 20 февраля 1948 года. Арест, может быть, и не был полной неожиданностью для Лины Кодины-Прокофьевой. Она не слушалась предостережений друзей и недругов, продолжала ходить на приёмы в посольства, продолжала говорить там на всех шести языках, которыми владела, продолжала быть центром внимания. Со всех сторон ей советовали прекратить отношения с иностранцами. Для неё они не были «иностранцами», зато для советских властей именно она была «иностранкой», и её следовало бы убрать с дороги как ненужную подробность в новом удобном и понятном для властей браке Сергея Прокофьева. В отличие от Сергея Сергеевича, который прекратил свои встречи с подданными других стран, Лина Ивановна продолжала встречаться с соотечественниками.
– Но об аресте она не думала? – спрашиваю я Святослава Сергеевича.
– Может быть, даже что-то думала. Потому что ей казалось, что телефон прослушивается. В те времена это было не так совершенно, как в нынешние, и был слышен щелчок включения магнитофона. Потом у неё было ощущение, что за ней ходят. Но с таким ощущением жили все, – раз кругом арестовывали, значит может быть и за мной придут?
Тем более, мама понимала, что приёмы в западных посольствах не шли ей на пользу. На свою голову она подружилась со многими, они встречались и созванивались, какой-то француз и американец к нам приходили. Во время войны. Француз был военным. Очень милый человек, кстати. Это он навестил мать Лины в Париже и привёз сделанные им её фотографии, чем очень обрадовал маму. Американец был представитель московского отделения гуманитарной помощи. Он нам приносил какие-то невероятные ботинки. Мы даже у него были, на улице Веснина стоит такой особнячок.
– Так что мама не то что бы легла лицом к стенке и погрузилась в своё горе?
– Нет, это не в её характере. Она не давала горю проникнуть внутрь, она отталкивала.
Лина Ивановна жила под колпаком. Она сама рассказывает о времени, предшествовавшем аресту, и о самом аресте. Этот рассказ, в отличие от некоторых других, – последователен. Арест и лагеря не причиняли Лине Ивановне ту невыносимую боль, которую она испытала от разрушения своей семьи. В её воспоминаниях мы в разных вариациях не один раз читаем, что пребывание в лагере последовало сразу после разрыва с Прокофьевым, но она была настолько переполнена горем, что оно заслоняло новые страдания.
Перед арестом Лина Ивановна заметила за собой слежку:
«Я стала замечать, что за мной следят. Пошла к Жене Афиногеновой и почувствовала, что за мной идут. В квартиру позвонила лифтёрша и сказала, что какой-то молодой человек ждёт меня внизу и хочет со мной поговорить. Женя ответила лифтёрше: „Она останется ночевать“. Тогда он ушёл, и я смогла вернуться домой.
В другой раз я ждала автобуса. Он подошёл, а за мной стоял какой-то человек. Я вышла прежде, чем дверь закрылась, и убежала от него. В этом автобусе ехали два человека из французского посольства, которые сделали вид, что меня не знают.
Однажды я покупала билет в метро. На мне было светлое пальто и цветное платье. Я вошла в вагон, потом перешла из него в другой и быстро сняла пальто. Таким образом я отделалась от слежки».
Лина Ивановна об аресте:
«В тот день, когда меня взяли на Лубянку, я увидела во дворе мужчин, которые за мной следили. В это время я была простужена и сидела в основном дома.
Позвонил телефон, я подошла, и мне сказали: „Не можете ли вы выйти, чтобы получить пакет от друзей из Ленинграда?“ Я сказала, что не могу и в ответ предложила им зайти ко мне, – я жила совсем близко от метро. Они настаивали: „Нет, вы должны прийти сами“. Я сказала, что плохо себя чувствую, но вышла и взяла с собой мои ключи.
Они ко мне подъехали, к тому месту, где я должна была их встретить.
Какой-то человек подошёл ко мне и спросил: „Это она?“ Другие ответили утвердительно, меня затолкали в машину, и мы проехали мимо нашего дома. Тот, кто сидел рядом с шофёром, когда меня везли, был настоящим энкавэдэшником.
Я спрашивала: „Почему я в этой машине? Почему вы забрали у меня сумку и ключи?“ Они перебили: „К вам должен был кто-то прийти сегодня вечером?“ Я ответила: „Я не знаю. Кто-нибудь может забежать“. Я им сказала: „Это ошибка. Я должна была получить пакет.“ А они заявили: „Человек, которого вы должны были встретить, преступник.“ Я сказала: „Отпустите меня, я должна предупредить детей“.
Вся история с пакетом была подстроена. Это произошло в феврале. Накануне дня рождения Святослава.
Меня повезли прямо на Лубянку, в огромное серое здание в центре Москвы. Старая женщина меня раздела, отрезала все крючки, оторвала все пуговицы. Потом меня заставили идти под душ, сняли отпечатки пальцев и запихнули в бокс, где могли стоять только два человека. Я была заперта как в шкаф. Не было даже стула. Там меня оставили. Я слышала, как снова и снова звенел звонок, шли ещё люди, забирали много людей. Бросали им на пол матрацы. Мне дали кислый чёрный хлеб, немного воды и позже ужасный суп, как настоящему заключённому. Я была в состоянии шока, в ужасе. Стала звать кого-нибудь. Я должна сказать что-то детям. Мне ответили: „Им сообщат“.
Ознакомительная версия.
