Рядом на сером мягком полу – довольно большой кованый русский сундук с откинутой крышкой, подбитый внутри красным бархатом, полный русских платков: павловских, оренбургских, каких-то еще…
– Это всё мне подарила Лариса – жена Симонова. Она меня ужасно балует…
Потом она показала мне ванную комнату, где только что был сделан ремонт. Обратила внимание на все детали, на розовую ванну в сером кафеле, на розовый халат на крючке, розовые полотенца, тапки…
А Назыма и Арагона все нет. Я томлюсь: Эльза ругает все чужие переводы Маяковского и Чехова, все парижские спектакли по Чехову и без него, французских писателей, советских писателей, Сорбонну, книжный магазин «Глобус», где авторы подписывают свои книги. Она недовольна мизерными гонорарами, которые получает в Москве, она недовольна, сердита, ворчлива, а Назыма нет.
– Что они там делают так долго? Наверное, опять, как мальчишки, восторгаются делами Москвы… – брюзжит она.
Тут вы и появились. Я вижу, что Назым несколько смущен, Арагон с красными глазами… Поздно. Мы довольно быстро прощаемся и уходим.
– Ты знаешь, он читал мне поэму, которую написал вчера ночью. Поэму об Эльзе. Он там выступает как Меджнун Эльзы, как возлюбленный Эльзы. Это душераздирающая история любви и ревности к Эльзе. Он это все чувствовал к ней, когда писал, понимаешь, вчера ночью… Он сходил с ума от ревности сейчас! А ты видела ее. Он плакал, когда читал… Это страшно выдержать!
– Вот это любовь! – потрясенно сказала я.
– Вера, что ты говоришь! Это – театр! Театр, который они играют, Вера! Неужели ты такая наивная и не понимаешь, что они боятся смерти, боятся, что их забудут! Они хотят сделать что-то такое сейчас, чтобы была сенсация! Да, да, ей нужна сенсация, это ее мысли он играет! Мир видел все, кроме шестидесятипятилетних Ромео и Джульетты! Бедный Арагон! Я не знаю, как ему помочь. Он действительно очень большой поэт, ему все эти дурацкие вещи не нужны! Завтра пойду к нему в редакцию. Буду ходить каждый день. Он очень одинок с этой бабой, она же, ты слышала, никого не любит…
Вскоре, Назым, ты встретил Пабло, рассказал ему об Арагонах и мемориальных сюжетах Эльзы. Он согласился с тобой, сам добавил еще несколько красочных примеров и вдруг сказал: – А знаешь, кто платит за их роскошный дом, его содержание и прочее? Французская компартия. Это все притязания Эльзы: «Арагон – гордость своей партии… Пусть!» Да, Назым, – это не мы с тобой, рядовые своих компартий…
Мы не спеша идем по ночным улицам Парижа, такси не попадаются, идем, идем, идем… Ты спрашиваешь после недолгого молчания.
– А как бы ты хотела прожить жизнь, Веруся? Например, как кто?
Я задумываюсь.
– У поэтов, у всех классиков очень сложные судьбы… Да и у вас, нынешних, не лучше. Взять Пабло, Ахматову, Незвала, Арагона. Того же Пастернака, тебя… – И вдруг я говорю. – Я бы хотела, как вчерашние старики, как Гончарова с Ларионовым. Лет шестьдесят вместе, и такое внутреннее родство, согласие и искреннее возвышение таланта друг друга.
– Что ты, Вера! Несчастные они, никому не нужные люди… Больные. Одинокие.
– Несчастливые, но не одинокие. Они же вдвоем, вместе. Ошибка, что вся жизнь прошла на чужбине, сейчас – расплата, но ведь мы не об этом…
– Нет, Веруся, очень больно за них.
– А быт, житейство… Да, по-моему, у них и нет ничего давно, только любовь к искусству, в конце концов, накапливающаяся всю жизнь любовь к России…
– Хорошо все-таки ты придумала идти в Сорбонну и читать книги о них. Они поверили, что их даже молодая интеллигенция в Москве знает. А так ли это… Ах, Вера, как человеку важно, что его на родине не забывают, особенно, когда близко смерть…
Назым, что ты делаешь! Побереги мою голову, Назым. Неужели тебе нужна сумасшедшая жена? Думаешь, мне легко находить от тебя подарки сейчас, думаешь, радостно? Нет. Больно! Безумная и жестокая компенсация за твое исчезновение! «Я проживу еще два года. Я проживу еще два года, а потом ты меня не держи!» Ты обманул меня, Назым. Так не пугай теперь. В коробке со старыми шляпами я нашла любимые французские духи с запиской: «Веруся моя, это к твоему тридцати четвертому рождению! Твой муж». Я нашла подарок к тридцати семи и к сорока… Видишь. Я еще не все нашла. Я не спешу обшарить свой дом. Еще не все ящики шкафов открыты, еще не все книги пролистаны, не все папки развязаны. Я знаю, у меня впереди несколько сюрпризов. Иногда кажется, что ты подложил мне духи или косынку только вчера. Как тяжело. Назым Хикмет верил в бессмертие, а мой Назым боялся забвения… Мне больно получать от тебя сейчас подарки, Назым, больно, жутко и так сладко! Ты часто говорил мне «радость моя». Теперь я говорю: не беспокойся. Все хорошо, радость моя.
В Париже мы часто бывали в маленьком кафе «La Bucherie». Располагалось оно неподалеку от Нотр-Дам, если встать к нему спиной и недолго идти по левой стороне Сены в сторону площади Сен-Мишель. В этом доме наверху жил Марсель Марсо. Сюда в кафе приходили люди искусства, бывали здесь Сартр, Симона де Бовуар, супруги Люрса.
Владелицу «La Bucherie» Элизабет, очаровательную русскую женщину, родители девочкой увезли из России. Посередине ее кафе стояла русская печь, уставленная большими круглыми пирогами с яблоками, ягодами, а между ними лениво ходили большие сибирские кошки. Здесь однажды мы очень славно встречали Новый год, и все по очереди весело вынимали из мешка подарки.
А еще в Париже на улице Опера, слева от театра, если встать к нему лицом, есть «Cafe′ de la Paix». Ты любил сидеть там и что-то писал, пока я гуляла по бульвару Капуцинов, по улице Опера и ее окрестностям. Помнишь, Назым, как ты встречался там с женой издателя Кремье? Ты отправился к ней один, мы договорились, что я приду попозже.
Мадам Кремье иронизировала:
– Вы женились на русской. Я знаю многих русских в Париже, их легко узнать, у них всегда такой специфический вид… Как только она покажется в дверях – я сразу скажу вам, что вот, вошла Вера.
Ты позвонил мне в «D’Аlbe» по телефону и попросил войти в кафе как-будто мы незнакомы и сесть поодаль. Я так и сделала. Пила кофе, просматривала свои записи. Ты чиркнул мне зажигалкой, когда я вытащила сигарету – и никакой реакции со стороны мадам Кремье.
Наконец я спросила:
– Назым, мне долго еще сидеть в одиночестве? Вот она удивилась!
– Какая же она русская… – Вера очень русская и очень похожа на турчанку. Я отуречил ее окончательно.
– Вера, вы дожны носить черное!
– Не слушай ее. В черном еще походишь.
Помнишь, как мы оказались в аэропорту Киева, куда почему-то посадили наш самолет, направлявшийся в Румынию? Элегантный Юрий Александрович Завадский вышел на летное поле с авоськой домашней вязки из суровья, там ржаные лепешки от Васёны, которая велела их съесть. Он Васёну любит и боится. Завадский угощает лепешками нас. Едим – вкусно…
А недавно Завадский попросил меня прийти. Весь вечер, пока я была у него в гостях, звонили попеременно Вера Петровна Марецкая и Галина Владимировна Уланова.
