Доверчивость нашего Правительства по отношению к врагу просто невероятна. Каждый месяц лодки под белым флагом передавали тысячи посылок для осужденных северян, в то время как мятежники, которым уже наскучило — как обычно — воровать их понемногу, и постоянно придумывать для оправдания новой кражи свежий предлог, теперь уже не прячась, просто изымали их все. И в то же время, возвращающиеся лодки были битком забиты посылками, отправленными заключенным мятежникам их южными друзьями, а почта исправно пересылала от тех, кто симпатизировал Югу на Севере не меньшие количества и посылок, и писем тоже.
В руках Правительства было много пленников, и мятежники стремились менять человека на человека, но наши власти действовали, опираясь на хладнокровную теорию Военного Министра Эдвина М. Стэнтона, суть которой состояла в том, что мы не могли позволить себе менять сытых и сильных людей на инвалидов и скелетов, — что возвращенные заключенные намного ценнее для мятежников, чем для нас, поскольку их солдаты постоянно находились в армии, в то время как многие из наших, срок службы которых истек, второй раз призыву уже не подлежали.
Солдата, который забывает о своем долге, судят и расстреливают. Власти, похоже, забыли, что обязанность солдата повиноваться обязывает Правительство защищать его. Ясно, что долг наших властей заключался в том, чтобы обменивать наших солдат или защищать их — не от случайно проявленной жестокости, а от продуманного, систематического возмездия — до тех пор, пока власти Ричмонда не будут обращаться с нашими заключенными с той же обычной гуманностью. Запросто можно было бы выбрать несколько офицеров-мятежников, примерно соответствующих по своей значимости пленникам-федералам тюрьмы Солсбери, и поставить их в те же самые условия содержания — по жилью, питанию и одежде.
Когда правительство Конфедерации отправило несколько наших чернокожих солдат на работы по укреплению Ричмонда во время его обстрела, в своем коротком послании генерал Батлер сообщил ему, что точно такое же количество их офицеров он тоже, с лопатами в руках, отправил на свои укрепления. Его письмо благополучно пришло в Ричмонд, и еще до того. Как солнце скрылось за горизонтом, негров вернули в Либби-Призон, и впоследствии их считали только военнопленными. Но из-за какой-то непонятной и слезливой сентиментальности некоторых северных чиновников и редакторов, нашему Правительству было предложено пренебречь этим вопросом и таким образом допустить гибель многих своих солдат — несмываемое пятно на чести всего народа и непростительная жестокость по отношению к тысячам страдающих сердец.
Глава XXXVIII
«Ужасами я объелся» [188].
«Тягчайшая, несчастнейшая жизнь,
Болезни, старость, нищета, тюрьма,
Все бедствия покажутся нам раем
Пред тем, чем смерть грозит» [189].
26-го ноября, когда мы ужинали, со двора пришел Джон Лоуэлл, и прошептал мне:
— Будет восстание, заключенные готовятся вырваться на волю.
Подобные новости приходили настолько часто, что мы почти не верили им, но эта оказалась правдой. Одна из групп заключенных восстала сразу, импульсивно, без заранее подготовленного плана. Невыносимо мучавшиеся от голода, не евшие ничего уже двое суток, они заявили:
— Уйдем из этого ужасного места. Если не от голода, мы с тем же успехом можем погибнуть и от пуль охранников.
Вооруженные палками, они бросились на 16 человек вооруженной охраны — сразу же, как те появились во дворе. Несмотря на слабость и истощенность, они действовали быстро и храбро. Ни вырывали ружья из рук солдат. Один из них попытался сопротивляться, и был заколот на месте. Мгновенно, на стене здания, у которого он стоял, расплылось огромное кровавое пятно. Другой поднял свое ружье, но выстрелить не успел — пуля разнесла ему голову. Охранников обезоружили всех — и в ужасе они убежали в расположенный вне тюрьмы свой лагерь.
Если бы 400 или 500 человек атаковали сразу в нескольких местах, они, возможно, полностью бы рассеяли охранников и вырвались на свободу. Но несколько тысяч узников шли только в одном направлении. Без ломов и топоров, они не могли так просто и быстро разрушить ограду. Тюремный гарнизон отреагировал немедленно. Две пушки сразу же открыли картечный огонь. Восстание — которое не продлилось и трех минут — было подавлено, а те из заключенных, кто уцелел и не был ранен, отошли назад.
Во дворе снова воцарилась тишина. Мы находились в нескольких сотнях ярдов от места стычки. В этой части двора ничего не происходило, но стоявшие на стене охранники целых двадцать минут умышленно стреляли по палаткам и беспомощным, ни в чем не повинным людям. В дюжине ярдов от нас погибло несколько человек. Один, стоявший совсем рядом, был ранен. Пули стучали по доскам, и никто не мог ускользнуть от них и укрыться в нашем бараке. Были убиты 16 заключенных и еще 60 — и это при том, что в восстании из этого числа участвовало не более 5-ти-6-ти человек, ведь подавляющее большинство узнало о нем только тогда, когда заговорили пушки.
После этой резни убийства участились. Любой охранник, в любой час дня или ночи, мог совершенно спокойно поднять ружье и выстрелить в любого из заключенных, черного или белого, совершенно безнаказанно. Его даже не сняли бы с поста.
Один офицер Союза был убит просто так — он вообще никак не нарушил тюремной дисциплины.
Мозес Смит, негритянский солдат 7-го Мэрилендского пехотного, был застрелен в голову в тот момент, когда он, стоя у нашего барака, просто спокойно беседовал с Джоном Лоуэллом. В качестве другого примера, упомяну двух белых коннектикутцев, застреленных в их палатках. Мы спросили одного из хирургов о причине этого убийства. Тот ответил, что охранник заметил, что три негра находятся на доступном ему расстоянии, и, зная, что у него, возможно, никогда более не будет такой хорошей возможности, он выстрелил в них — но промахнулся и убил не тех людей! Это было воспринято как досадное недоразумение.
Хотя я и мои товарищи, либо благодаря хитрости, либо деньгам, очень часто преуспевали в получении особых привилегий от тюремных офицеров, власти Конфедерации была безжалостны. Наш адвокат, м-р Блэкмер, после поездки в Ричмонд заверил нас, что он не уверен, что нас отпустят до окончания войны — разве что нам удастся благополучно сбежать. Роберт Ульд, который обычно отрицал свою особую к нам враждебность, однажды, в своей обычной манере так заметил представителю Комиссии по обмену от Соединенных Штатов:
— «The Tribune» сделала больше, чем любая другая газета, чтобы начать эту войну. Об обмене корреспондентов мне вы можете ничего не говорить. Эти люди очень нам нужны, и отпускать их мы не собираемся.
Наше Правительство совершило большую ошибку, отпустив множество журналистов-мятежников без обмена. В конечном итоге, пребывая среди всех ужасов Солсбери, мы узнали, что Эдвард А. Поллард — отъявленный мятежник и редактор «The Richmond Examiner» — самой злобной из всех газет Юга, после нескольких недель тюрьмы на Севере, был отпущен под честное слово в город Бруклин. Эта новость, словно молния, оглушила нас. Мы — после почти двух лет пленения, в этой грязной, кишащей паразитами и пропитанной жестокостью тюрьме — а он купается в роскоши одного из лучших городов мира! Нам было так горько, что даже спустя несколько недель после получения этого известия мы ее между собой не обсуждали. М-р Уэллс — Министр военно-морского флота, был тем человеком, который подарил Полларду свободу. Я упоминаю о нем не для того, чтобы придать этому случаю какое-то особое значение, а по той причине, что по сходным причинам пострадали многие сотни заключенных юнионистов.
