Я бы хотел, чтобы молодые музыканты, работающие в любимом нашем жанре легкой музыки, иногда заглядывали в эти «скрижали» не только для справок, но и для дальнейшего их развития. Ведь и у бога были апостолы, толковавшие его заветы, хотя богу с его всесилием было куда проще.
Итак:
1) Хороший джаз лучше плохой симфонии.
2) Помни, что, кроме джаза, есть и еще хорошая музыка.
3) Не будь на репетиции львом, а на концерте зайцем.
4) Перед игрой волнуйся, но не трусь.
5) Никогда не показывай публике, что ты ее боишься, но всегда показывай, что ты ее уважаешь.
6) На сцене будь уверен, но никогда не самоуверен.
7) Люби произведение, а не только свою партию.
8) Играя трудную партию, чувствуй себя жонглером, бросающим шарики, а не атлетом, поднимающим гири.
9) Увлекайся игрой, но темперамент держи на вожжах, не давай ему пуститься вскачь.
10) Играя в оркестре, слушай не только себя.
11) Играя соло, не старайся всех «уложить на лопатки».
12) Всегда знай, кто главный, кто подсобный.
13) Трубач, помни, что громко – не значит хорошо.
14) Играя плохую музыку, оставайся хорошим музыкантом.
15) Не принимай свой вкус за вкус всего человечества.
16) Не пожелай ни инструмента партнера, ни партии его, ни оклада его.
17) Разговаривая с соседом в паузах, ты – «вне игры». Это так же вредно, как и в футболе.
18) Во время пауз не выключайся из игры и помни, что музыка состоит не только из нот, но и из пауз.
19) Дирижер, помни: оркестр иногда играет, а иногда аккомпанирует. Поэтому у тебя должно быть два уха. Когда оркестр играет, пусть оба будут в оркестре. Когда аккомпанирует – пусть одно будет в оркестре, а другое с певцом. Помни, если публика не услышит третий тромбон, она этого не заметит, но если она не услышит певца – ты вор, ты ее обокрал.
20) За критику не обижайся, а благодари, потому что со стороны всегда слышнее.
К тому же лекарство – критика, а вовсе не коварство (так в детстве мне всегда твердила мать). Лекарство-критика – как всякое лекарство, его, конечно, трудно принимать. Но если ты мои ошибки видишь, не говори мне никогда, что я здоров, меня лекарством горьким не обидишь, а вылечишь меня без лишних слов. Лечи, лечи, не обращай внимания, что у меня, быть может, будет грустный вид, здесь места нет для мелочных обид, поскольку вылечить меня твое желанье.
А они любили свое дело и не жалели на него сил. Я это знал и все от них требовал, требовал, и мне все казалось мало, я всегда был недоволен. Я чувствовал, что они могут лучше – и именно в силу этой любви. И после каждого концерта я придирался к малейшему их промаху и сердился на них.
А теперь, когда я слушаю пластинки тех лет, я понимаю, какие они были молодцы, какие тонкие и сложные вещи им удавались, и кляну себя, что был безжалостным.
Когда я слушаю пластинки… На долю артистов нашего поколения выпала счастливая пора – развитие техники сделало то, что раньше казалось невозможным: исполнительское искусство актера или музыканта, исчезавшее прежде вместе с художником, теперь остается запечатленным для грядущих поколений. Конечно, есть воспоминания современников, описания критиков. Но даже статья Белинского о Мочалове может дать только приблизительное представление о творении актера. Описание – это только описание, непосредственного впечатления оно не дает. А воображение читателя, к которому обращены эти описания, может и подвести. Какой же великий подарок нам, артистам XX столетия, сделали наука и техника. Можно слышать, как пели Шаляпин, Собинов, Нежданова. Можно видеть актеров, которые давно ушли в небытие, есть возможность получить от их таланта непосредственное впечатление…
Я беру пластинки с записями тридцатых – сороковых годов и слушаю своих музыкантов. Многих из них уже нет, а я слышу, как они играют, и восторгаюсь их мастерством: импровизационной виртуозностью Аркадия Островского, отличным звучанием трубы Миши Ветрова (который был блестящим музыкантом, именно музыкантом, а не только трубачом), теплотой звучания скрипки-соло Альберта Триллинга… Почему же каждый вечер после концерта я испытывал какую-то неудовлетворенность, что будоражило мою требовательность, порой доходящую до жестокости? Не понимаю. Сижу, слушаю эти навек запечатленные взлеты мастерства и думаю о своем сегодняшнем оркестре, и опять мне все кажется не так, недостаточно тонко, недостаточно выразительно, недостаточно взволнованно. Может быть, и сейчас я не прав? Может быть… Меня утешает или оправдывает только то, что и собой я всегда недоволен, и всегда меня мучит мысль, что можно было сделать гораздо лучше, чем сделал я. Ах, если бы я мог начать жить заново, я бы, наверно… опять ругал, пилил их – за нечистую интонацию, за отсутствие подлинного настроения, а оставшись наедине с собой, принялся бы перепиливать самого себя…
К сожалению, и я и мои друзья-соратники набирали года, попросту говоря – старели. А некоторые и вовсе покидали меня – навсегда.
Немало музыкантов прошло передо мной за многие десятилетия работы с оркестром – разных и непохожих друг на друга. Но у меня всегда был один безошибочный критерий в оценке нового человека – его отношение к искусству. О другом думаешь: и зачем он стал музыкантом? Только потому, что механически выучился играть? Так ведь и зайца можно научить бить в барабан. С такими стараешься поскорее расстаться.
Но бывают люди, работать с которыми – удовольствие. Они горят сами и зажигают других. И уходя, они оставляют в твоем сердце неизгладимый след. Одним из таких был наш Леня Дидерихс, брат Андрея, о котором я упоминал. Человек необыкновенного дарования, аранжировщик и пианист. И ко всему еще – обаятельный человек. Мне кажется, что за все время моей работы с оркестром у меня ни с кем не было большего взаимопонимания. Он все умел делать так, что это доставляло подлинную творческую радость. Я любил его какой-то братской любовью. Да мы все любили его.
Зачем так рано судьба отняла у искусства, у музыки, у меня, у всего нашего коллектива этого человека?! Ему было только тридцать лет, когда он заболел, заболел смертельно. Он понимал, что умирает, но никогда не жаловался.
В один из вечеров он позвал к себе своих друзей-музыкантов и необыкновенно красиво и мудро говорил о жизни в искусстве, о жизни для музыки, о том, что это значит – быть артистом. Потом сказал:
– Налейте бокалы и поставьте мою любимую пластинку.
Внимательно и как-то по-особенному сосредоточенно прослушав музыку, он вдруг поднял бокал и воскликнул:
– А! Вот она идет! – бросил бокал и мертвый упал на подушку.
И наступило время, когда мне пришлось расстаться с моими музыкантами. Все они жили в Ленинграде, я же в Москве, и эта территориальная разобщенность затрудняла нашу работу.
