Так или иначе, Кортасар еще раз, с высоты своих 193 сантиметров, посмотрел на эту реальность и на эту социальную политику или социально-политическую стратегию, во всех смыслах ошибочную. Однако он получил компенсацию: отношение простых людей к нему; искреннее выражение человеческого тепла не имело ничего общего с пышными чествованиями и официальными празднествами. Он то и дело убеждался в уважении и любви своих читателей. Незнакомые люди узнавали его, порой ходили вместе с ним по улицам Буэнос-Айреса; однажды он признался Марио Мучнику: «Вот тебе пример: я выходил из кинотеатра на улице Коррьентес, где смотрел фильм Сориано „Не будет больше ни горя, ни забвения", как вдруг увидел целую демонстрацию, которая двигалась по улице: две-три матушки-бабушки, пара депутатов-радикалов и примерно сотня молодых людей, среди которых были совсем подростки, почти дети, которые скандировали: „Верните без вести пропавших, верните свободу!" Они, понятное дело, увидели, что я стою на тротуаре: демонстрация прекратила движение, и все ринулись ко мне, меня захлестнуло человеческое море, меня обнимали и целовали и чуть не разорвали на куски мое пальто, не говоря уже о том, что мне пришлось подписать не менее сотни автографов. Вот так вот, а рассказываю я тебе это все, чтобы ты получил общее представление, поскольку это происшествие было одним из многих подобных – например, однажды молодой парень-таксист узнал меня и после продолжительной поездки по городу отказался взять с меня деньги, сказав, что это был самый счастливый день в его жизни» (7, 1817).
Это была его последняя поездка в Буэнос-Айрес. Он попрощался с городом, как прощаются с другом. Больше он туда не вернулся. Кортасар понимал, что болезнь подтачивает его и уносит его силы, ее скрытая и зловещая работа заставляла его терять в весе, хотя он и продолжал бороться. Это было последнее свидание с городом, который он любил, который всегда был с ним и о котором он столько писал. Снова улицы Суипача и Майпу, «вкус „Чинзано" вперемежку с джином „Гордон", ароматы партера в театре „Колумб"», «летняя тишина в полуночном порту», покрытые плиткой влажные тротуары улицы Коррьентес с ее кафе, книжными магазинчиками и пиццериями, «молочные лавки, открытые с рассвета», брезентовые козырьки кафе, так похожие на парижские, на углу улицы Майо и улицы Бернардо де Иригойена, «скоростной пульман в Луна-парке и там же Карлос Беульчи и Марио Диас», улица Л аваль, обсаженная деревьями с красноватыми изогнутыми ветвями, потом улица 25 Мая, «архитектурное уродство площади Онсе»; «кварталы Абасто, Альмагро, Монтсеррат, Сан-Кристобаль», Кабальито, Флорес, Вилья Креспо, Палермо, Реколета, Бельграпо, часы на башне на площади Ретиро, Сан-Тельмо, Барракас, парк Ривадавиа со скамейками в уединенных уголках и вековыми деревьями, обрывистые и нежные звуки бандонеона, проулки. Банфилд глазами ребенка, который рассматривает муравьев, лежа на траве в саду своего дома. Это был его Буэнос-Айрес, когда он был мальчишкой, его Буэнос-Айрес, когда он был юношей, как он написал однажды, в одном из танго собственного сочинения: «Расскажи, расскажи мне о том Буэнос-Айресе, который теперь так от меня далеко».
Три месяца, которые отделяли его от возвращения из Буэнос-Айреса до дня кончины, тоже стали временем прощаний. Рождество в том году было холодным и грустным, несмотря на то что Аурора, переехавшая на улицу Мартель, поддерживала его как могла и несмотря на все сердечное тепло остальных его друзей. Анализы крови и посещения врачей, ожидание медицинского приговора в больнице Неккера. Он быстро худеет, катастрофически быстро. Постоянные боли в области кишечника и проблемы с кожей. Перемежающаяся лихорадка. Утомляемость, то и дело переходящая в полулетаргическое состояние, что мешало ему писать, читать и даже просто разговаривать. Развитие болезни перешло в необратимую фазу, вызванную образованием метастаз по всему организму. Необходимо было ложиться в больницу. В январе он лег в больницу Сен-Лазар, неподалеку от дома, и там работал над стихотворными текстами для книги Луиса Томазелло «Черная десятка», состоявшей из десяти графических работ, выполненных аргентинским художником в черных тонах, похожих по своему характеру на уже упоминавшееся произведение «Тройная похвала». Аурора, Томазелло и Юркевич были теми людьми, которые ежедневно несли на себе все бремя тяжести его болезни. «Мне постелили матрас рядом с его кроватью, и я спала на нем. Томазелло кое-как устроился в ногах кровати Хулио. Когда по утрам приходил Саул и приносил газеты, я уходила на улицу Мартель, чтобы принять душ», – рассказала нам Аурора Бернардес.
Жизнь подходила к концу, настоящее перемешалось с воспоминаниями. Франсуаза Кампо, которая навестила его за несколько дней до кончины, рассказывает: «К несчастью, в последний раз, когда я видела его, он был на смертном одре. Лицо его было сильно исхудавшим. От этого глаза казались еще больше – огромные глазищи, словно у ясновидящего. Мы стояли вокруг больничной койки: Саул и Глэдис Юркевич, его первая жена Аурора и я. Хулио был очень плох. Как вдруг его лицо оживилось. Он поднял длинную худую руку и спросил нас: „Слышите музыку?" Лицо его озарилось радостью, и он сказал: „Как прекрасно, что вы здесь, со мной, и мы вместе слушаем эту музыку". Я подумала тогда: „Боже мой, если ему суждено умереть сейчас, в эту минуту, если он умрет, слушая эту музыку, которую слышит, и говорит нам, как это прекрасно, то это и в самом деле будет прекрасно"».[122]
Настоящее, прошлое – как все далеко, как далек теперь его первый приезд в Париж. Еще дальше тот день, когда он впервые приехал на вокзал Сан-Карлос в Боливаре, пронзительный звон будильника ровно в семь часов, каждое утро, каждую неделю, каждый бесконечный месяц в пансионе Варсилио в Чивилкое. Что сталось с Титиной Варсилио, улыбчивой девочкой, с которой Кортасар несколько раз сфотографировался? Где теперь инженер Педро Сассо, с которым Кортасар обедал за одним столиком в пансионе? Все в далеком прошлом. Жестокие зимы с их мертвой тишиной, холодные, заполненные ужасающей тишиной, какая бывает только в маленьких городках в глубине страны; библиотека семьи Дюпрат, откуда он брал книги Кокто, встречи на площади Испании с Нелли Мартин, которая так здорово плавала; джазовая музыкальная заставка радиостанции Л. Р. 4, перед тем как лечь спать, бросив последний взгляд из окна на улицу Пеллегрини, где ветер раскачивает верхушки деревьев и когда на секунду спрашиваешь себя: неужели жизнь состоит только из этого, а что же там, за бескрайними, бесконечными просторами пампы?
Что осталось в его памяти от Бьянки, директрисы средней школы Чивилкоя, – такой авторитарной дамы, реакционерки, с невыносимым характером; помнил ли он о том, что случилось с нунцием Серафини, об Эрнестине Явиколи, бросавшей на него взгляды, полные платонического восхищения, или о Сорделли, который называл его «мерзкий безбородый»; что стало с Мечей Ариас, с Кокаро, с Серпа и остальными? Существует ли еще школа Марпано Акосты, с крыльцом в пять ступеней, арочным входом и сводами портала и с флагом, развевающимся над балконом; где Хасинто Кукаро и вечерние возвращения на автобусе, долгие и грустные, на автобусе, который привозил его в Вилья-дель-Парке; а по дороге – продавцы медовых пряников, которые неторопливо расходились по домам, неся пустые в этот час подносы; скудно освещенные фруктовые лавки, киоски (мятные пастилки, брелоки для ключей, разные мелочи, дешевые игрушки, сигареты, расчески, газовые зажигалки), кинотеатры с непрерывными киносеансами, а то и дождь, монотонный и мелкий, который сыплет брызгами в оконное стекло. Помнил ли он что-нибудь о героическом заточении в Мендосе? Что стало с блаженным, с великим блаженным Музитани, с незрелыми надеждами тех дней?
