тогда прозвучала как гром. Признание! Удивление! Живопись вопреки Академии! Новое слово! Это теперь захвалить боятся, а ведь поддержка, признание особенно важны молодому...
Солнце высвечивает нежную живопись Шура. Мне нравятся его скромные пейзажи, высокая культура и мастерство. Ранние работы не сохранились, — все, что висит, создано в семидесятые годы.
— Хорошо помню, как отбирались картины на выставку, — продолжает Шур. — Вначале решали старые академические профессора, у них были свои «академические» требования, наши под эти требования попросту не подходили. Мы возмутились. Хотелось самостоятельности. Пожалуй, один только Пахомов сдался, готов был признать их власть... — Яков Михайлович делает паузу, словно готовит меня к продолжению рассказа. — Помните, я говорил об Алексееве, это тот самый, что предложил называться «Кругом», здоровый был парень. Взял он Пахомова на руки и на глазах почтенной академической публики вынес из зала, а затем вернулся за его живописью. Больше Пахомов против «Круга» не шел, не решался...
— Наверное, академические профессора считали вас хулиганами, увидеть в стенах Академии такое?!
Шур смеется.
— Думаю, хулиганами они нас не считали. Разве хулиганы бредят искусством. Мы были иными, но мы были художниками, преданными делу до самозабвения. А то, что решали коллегиально, так это было определено временем. Как-то один из нас принес слабую вещь, мы выбросили ее в окно, а заседание продолжали. Жалеть несделанное не научились. Свои неудачи не берегли...
В 1928 году уже сформированное общество «Круг художников» решило выйти на новую выставку с собственной платформой. Декларацию готовили коллективом. Главными теоретиками «Круга», его заводилами и поводырями стали Вячеслав Пакулин и Давид Загоскин, недавно переехавший из Саратова в Ленинград.
Искали слова. Оттачивали формулировки. Хотели, чтобы в тексте не было ни одной лишней фразы.
«„Круг“ считает, что темой картины должны быть такие значительные, выкристаллизовавшиеся, обусловленные эпохой явления, которые могли бы ей дать устойчивость во времени, значительность и монументальность формы».
И дальше:
«Создавая картину, которая через наше зрение воспитывает и наше сознание, наши чувства, «Круг» отвергает иллюстрирование средствами живописи отдельных эпизодов нашей жизни, сведение конечных целей искусства к агитационным средствам.
Живопись — не плакат, не иллюстрация, не фотокино!»
Итак, свой язык, неповторимые возможности, собственные средства.
И тогда живопись как искусство сможет претендовать на вечность!
— Безразличных не было. Орали до красных глаз, до потери голоса. Если бы термометр сунуть в ту кипящую, бурлящую массу, то ртуть бы не выдержала, расплескалась... Это сейчас тех учеников считают хорошими, которые как две капли воды похожи на своих учителей. Мы были плохими учениками. Каждый норовил сделать все по-своему, не как старики учителя. Мы и Кузьму Сергеевича недооценивали, — говорит Шур, словно бы специально в этот раз называя Петрова-Водкина по имени. — А ведь был гений! Недавно остановился перед его холстами в Русском и думаю: «Какой человек жил среди нас, учил, советовался, доверял...»
И Яков Михайлович замолкает, чтобы спустя время повторить фразу:
— Да, мы были плохими учениками, это нынешние сплошь хорошие ученики...
Грустны речи на похоронах, в которых сквозь факт непризнанности возникает и оценка творчества мастера, сожаление о незамеченном, недопонятом, недооцененном. Так было с Павлом Михайловичем Кондратьевым, с Рувимом Соломоновичем Фрумаком, с Владимиром Васильевичем Стерлиговым, Татьяной Николаевной Глебовой, Евгенией Марковной Магарил, да мало ли их было, живших в коммунальных квартирах в пятиметровых комнатах, отказавшихся от благ ради того, чтобы сохранить искусство.
Ученики Малевича, Филонова, Матюшина, Петрова-Водкина, Шагала, они так и не дождались официального признания, это теперь их работы пытаются заполучить музеи, а в монографиях и в альбомах их начинают называть «второй волной русского авангарда».
Впрочем, это все отступление от темы. Пока я говорю о времени, когда появление имени ожидалось, когда новая выставка назавтра становилась событием, а группа молодых объявлялась школой.
Рецензия выдающегося искусствоведа Николая Николаевича Пунина была еще не на «Круг», а на будущий «Круг», на группу студентов-единомышленников, выпускников 1925 года, выставивших свои полотна на вернисаже.
Это им, будущим круговцам, Пунин предрек славу:
«В среде художников отчетная выставка конкурентов этого года вызвала разнообразнейшие споры. На бедном фоне нашей художественной жизни выставка получила смысл события. Ряд причин способствовал этому, и прежде всего присутствие работ, действительно заслуживающих особого внимания.
Я не хочу преувеличивать, но думаю, что несколько новых имен вошло в русское искусство».
Таким было начало, их первый шаг. Но уже через полтора года, когда они объявили себя «Кругом», другой критик в том же еженедельнике выразил тревогу: «На выставке общества «Круг» собрано большинство художников, кончивших Академию художеств в последние годы. Смотря на эти картины, не знаешь, кого винить. Самих ли художников или ту школу, которая приобрела печальную известность в истории русской живописи: Академию художеств... Выставка сигнализирует, куда идет наша молодежь, в этом ее своеобразие.
Художники «Круга» идут позади. Они отстали лет на пятнадцать (ко времени «Бубнового валета») и очень много французят <...>
Художники «Круга», где же дань нашему времени?! Мы требуем от вас отражения нашей эпохи!
По произведениям живописи мы в известной мере изучаем быт, историю. Можем ли мы изучать его по вашим работам?!»
Директором второй выставки «Круга», проходившей в залах Русского музея, был выбран Алексеев.
Каталог печатали на собственные деньги в частной типографии.
Главное — объявить миру программу: что хотим, на что претендуем, что отвергаем.
Вход на выставку: пятнадцать копеек.
Несколько дней тревожились: не пойдут, не заинтересуются.
На открытии были счастливы: народу полно, интерес нарастал с каждым днем.
Вокруг участвующих толпа, споры. То в одном конце зала, то напротив вспыхивает дискуссия. Пакулин взобрался на стул, витийствует, отстаивает заявленное в декларации, под ним, как телохранители, Купцов и Загоскин, — художники, оказывается, могут постоять за себя даже в словесной битве.
Но выставка не только премьера, проба сил, выход на зрителя, это и заработок.
На вырученное Алексеев покупает круговцам необходимые вещи.
— Ботинки — Пакулину, пальто — Русакову, брюки мне и Пахомову, — вспоминает Шур.
Гонорару радовались, как международной премии.
Главным событием выставки стал приезд Анатолия Васильевича Луначарского.
За наркомом ходили следом, перешептывались, ждали, что скажет, как отнесется. И не потому, что нарком это нарком, а потому, что нарком понимает в искусстве.
Слушали, окружив Луначарского, потом не выдержали, начали
