— А какой у вас срок, Юрий Александрович?
— Срок у меня такой: может быть, меня освободят еще сегодня, а может быть, никогда!
Когда Владимир ушел, я спросил у нашего санитара, не знает ли он за что он сел?
— Как же, знаю! — ответил он. — Поехал с другом в отпуск в Крым, поселился с ним в одной комнате и там обо крал его.
Владимир стал часто приходить ко мне и вспоминать вычислительный центр, общих знакомых, а больше всего — развлечения и проказы. Однажды он сообщил мне, что Прусс организует еще одну работу с помощью больных. Он задумал установить телевизионные датчики вдоль тюремного забора, на прогулочном дворике и во внутренних помещениях. Владимир узнал об этом от самого Прусса, который вызвал его в числе других санитаров, у которых в бумагах значилось радио-техническое образование. Он предложил ему возглавить бригаду электронщиков.
— Я отказался от его предложения, — сообщил мне Владимир. — Вы ведь знаете, что я бы не справился с такой работой. Но я указал ему на вас! — воскликнул он, видимо ожидая, что я буду благодарить его за это. — Я рассказал ему о том, как вы организовали вычислительный центр почти что на пустом месте и как вы обучили весь персонал! Прусс был очень заинтересован!
Я молча ждал продолжения. Владимир признался:
— Юрий Александрович! — заговорил он просительным тоном, — если Прусс назначит вас бригадиром, возьмите меня в бригаду простым рабочим! Работа в бригаде помогла бы мне освободиться по половинке! Я буду честно работать, не как в ЛОМО, честное слово!
— Я совсем не думаю, что Прусс назначит меня на эту должность, — ответил я.
Через несколько дней, вечером, когда я сидел в рабочей камере и играл с Витей Дьяченко в шахматы, дверь камеры вдруг открылась и дежурная сестра Вера Ивановна вызвала меня и Цыпердюка в коридор. В коридоре она взволнованно сказала нам почему-то шепотом:
— Юрий Александрович, вас Прусс вызывает к себе в кабинет. Все наши врачи ушли по домам… Я право не знаю, что надо делать в таких случаях… это в первый раз, чтобы Прусс вызывал больного вечером…
Она оглядела меня со всех сторон и приказала Цыпердюку, подавая ему связку ключей:
— Вот вам ключи от вашей кладовой. Выдайте Ветохину новую пижаму, в которой больные ходят на свидание, а санитару — чистую белую куртку.
Потом, провожая нас к выходу из отделения, Вера Ивановна силилась придумать какие-то инструкции. Это было видно по ее лицу и по тому, что она пыталась что-то сказать и вдруг замолкала:
— Юрий Александрович!.. Ветохин!.. Смотрите там! — наконец неопределенно напутствовала она меня и велела надзирателю открыть нам дверь на лестницу. Было очевидно, что о причине вызова она не знала ничего и терялась во всевозможных догадках. Дежурный санитар повел меня на первый этаж соседнего корпуса. Там мы вошли в просторную приемную, где место секретарши уже пустовало, а ее пишущая машинка была закрыта чехлом. Мы пересекли приемную и санитар постучал в дверь с табличкой «Начальник спецбольницы подполковник Прусс Ф.К.»
— Войдите! — раздался негромкий сочный голос Прусса Санитар открыл дверь, пропустил меня и вошел следом за мной. Я увидел Прусса, сидящего в мягком кресле за большим письменным столом. Он был в кителе, застегнутом на все пуговицы, и без белого халата. Его огромные очки лежали на столе, где также были разложены папки с какими-то бумагами. Около стола стояли два мягких кресла, а в другом конце кабинета — еще один стол, канцелярские стулья вокруг него и шкаф с книгами. На маленьком столике около Прусса находился телефон и какие-то средства сигнализации.
— Гражданин подполковник! По вашему приказанию больной Ветохин доставлен! — доложил санитар по-военному.
— Здравствуйте, Юрий Александрович, — высокомерно-ласково, «по барски» приветствовал меня Прусс.
— Здравствуйте, гражданин подполковник, — ответил я.
— Вы, санитар, выйдите за дверь и ждите в приемной! — приказал Прусс санитару. — Когда я кончу беседовать с больным, я вас вызову. Садитесь, пожалуйста, — пригласил он меня и откинулся на спинку кресла, как бы приглашая меня чувствовать себя непринужденно.
Я сел. «Оденет или не оденет Прусс свои очки?» — пришла на ум пустяковая мысль. — «Если он забудет одеть, значит прав Альберт, что в очках у него вделаны оконные стекла и носит он их единственно для солидности». Прусс сделал добродушную гримасу на лице и «по-отечески» поинтересовался:
— Я не помешал вам своим приглашением, Юрий Александрович? Может быть, вы читали интересную книгу, а я перебил вас на самом драматическом месте? Что вы делали в отделении, когда я позвонил вашей медсестре?
— Я играл в шахматы.
— О! Вы играете в шахматы? Хорошая игра! Великолепная игра! Даже Владимир Ильич при всей его занятости любил иногда сыграть в шахматы. А с кем вы играли?
— С Дьяченко.
— Что-то я такого не знаю. Он… тоже за антисоветизм?
— Нет, он простой уголовник.
— А-а-а, — с явным безразличием протянул Прусс сразу перешел к делу:
— Я пригласил вас сюда для того, чтобы предложить принять на себя должность бригадира бригады электронщиков, наподобие бригады строителей, которую возглавляет Боря Урядов.
Предложение не было для меня неожиданным, но слово «Боря» резануло мой слух. «Какой он ему „Боря“»! Солидный высококвалифицированный специалист, инженер — капитан… — а он зовет его «Боря», как мальчика! Неприязнь к Пруссу росла во мне с самого того момента, как я вошел в его кабинет. Меня коробило его притворно отцовское поведение, все его лощеные манеры советского вельможи и слова «Боря» оказалось достаточно, чтобы моя неприязнь вышла наружу:
— Пять минут назад, обращаясь к санитару, вы назвали меня БОЛЬНЫМ, гражданин подполковник, а сейчас вдруг предлагаете должность, которая не каждому здоровому под силу!
К моему удивлению Прусс не показал ни обиды, ни раздражения в ответ на мое невежливое замечание. Все таким же тихим, сочным голосом с любезным выражением на лице, он ответил:
— Когда моя жена находилась в родильном доме, то там ее тоже звали БОЛЬНАЯ. Ну какая она больная? Разве беременность — это болезнь? Но так принято! Поэтому и вам не стоит обижаться на то, что пока вы находитесь у нас, вас будут звать больным. Вы лучше подумайте о том, как вам сократить свой срок пребывания здесь. Вот Боря пробыл у нас всего три года и будет выписан на ближайшей комиссии!
Потом, видимо спохватившись, Прусс решил разъяснить мне свои слова в несколько другом свете:
— Конечно, Боря быстро выйдет из больницы не в награду за то, что он был бригадиром, а потому, что будучи бригадиром, он сумел отвлечься от своих больных мыслей. У него получилась стойкая ремиссия и поэтому мы можем его выписать. Дальше все будет зависеть от него: если, выйдя на свободу, он снова начнет пьянствовать, то к нему вернутся его больные мысли — его антисоветский бред и он снова окажется в спецбольнице! А жаль Борю: у него золотые руки, только вот — голова! — и Прусс печально потряс своей пышной черной шевелюрой, в которой еще не было видно седых прядей. Тут я вспомнил рассказ Альберта о том, что Урядов — непьющий, вспомнил, как меня, тоже непьющего, парторг Петров рекомендовал пьяницей, — и ненависть к Пруссу с новой силой охватила меня. А Прусс, высказав все это, принялся изучать выражение моего лица, в то же время играя своими очками, переворачивая их и постукивая ими о кончики своих холеных пальцев. Потом он взял ручку, что-то записал себе в блокнот, и снова обратился ко мне:
