Плотники, обступившие их во время этого малосвязного разговора, наперебой поздравляли своего бригадира. Кто-то намекнул шутя, что, мол, не грешно и пригубить по случаю.
— Не надо,— строго сказал отец.— Не надо. Я и так хуже пьяного. Точно обухом по голове стукнули.
Он вдруг низко, в ноги, поклонился всем:
— Спасибо вам, люди добрые.— Голос у него прервался.
— Да полно тебе, Алексей Иванович.
— Чего ты, отец, право? — заговорили плотники.
— Уйдите, ребятки, уйдите на момент,— выпроваживал мастеровых из избы Василий Федорович.
До Затворова отец добирался верхом на лошади, там, по бездорожью, ехал на тракторе «Беларусь», а у деревни Ашково встретил его высланный Федоренко горкомовский «газик».
Когда «газик» остановился на Ленинградской, у дома, здесь было полно машин и еще больше народу. Земляки, завидев отца, закричали:
— Ура Алексею Ивановичу!
— Ура отцу космонавта!
Но Федоренко, не давая ему опомниться, подхватил его под руку и потащил «на растерзание» корреспондентам.
Правительственная телеграмма
Он застыл на пороге, ослепленный вспышками фотокамер, растерявшийся, беспомощный. А когда фотокорреспонденты исстреляли весь запас пленки, к отцу бросились другие, из журналистского корпуса — с блокнотами и автоматическими карандашами в руках, с портативными магнитофонами.
На все вопросы отец, совершенно сбитый с толку, непривычный к такому скоплению народа, твердил одно и то же:
— Спасибо, спасибо вам. Я всех детей в уважении к работе старался воспитать.
— Да ты успокойся, Алексей Иванович, успокойся. Слетал Юра хорошо, приземлился тоже хорошо.
Федоренко обнял отца, отвел в сторону, что-то сказал журналистам, и те на несколько минут оставили их в покое. Отец воспользовался этим временем, чтобы снять с себя телогрейку и сменить рабочую рубаху на синюю, сатиновую.
— А где мать? — спросил он у меня.
— Утром в Москву проводил.
— Эх, досада какая... Не сидится ей на месте-то... Она бы с ними поговорила, с этими, из газеты которые... А я что скажу? Не умею я, как нужно-то...
В это время, около одиннадцати вечера, принесли срочную правительственную телеграмму: родителям и родственникам космонавта приготовиться к выезду в Москву, машины уже в пути.
Машины подошли точно в полночь, но, как ни настаивали прибывшие на них товарищи, как ни уговаривали журналистов разойтись, корреспонденты покинули дом только в третьем часу ночи.
Гора свалилась с плеч. Измотанные вконец, чертовски усталые, охрипшие, мы — впервые со вчерашнего утра — присели за стол, чтобы что-то перекусить.
А еда валилась из рук, кусок стрял в горле.
— Юра-то, поди, теперь сыт и не догадывается, какая здесь кутерьма,— пошутил Борис.
Потом наскоро оделись в праздничное и погрузились в машины.
Было пять часов утра, пять утра нового дня — 13 апреля. Сумеречно, но тихо, и день снова обещал быть хорошим.
По дороге один офицер, находившийся в машине, рассказывал, что Москва 12 апреля ликовала весь день. Толпы народа стихийно собирались на улицах, шли на Красную площадь. Шли с плакатами, на которых было написано:
«Ура, мы первые!»
«Космос наш!»
«Привет Гагарину!»
В Москву приехали в девять утра. Нас разместили в одной из гостиниц, где уже находились Валентина с девочками и мама. Тут же мы увидели многих своих родственников.
До встречи с Юрой на Внуковском аэродроме оставались еще сутки, и надо было хорошенько выспаться, набраться сил.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КОСМОНАВТ ГАГАРИН
Среда 12 апреля 1961 года, подобно водоразделу, разломила время надвое. В обиходе нашей семьи прижились, укоренились такие, к примеру, понятия: «Это было до Юриного полета» или «Это случилось после Юриного полета». Огненная борозда, пропаханная в небе «Востоком», чертой легла и в живой человеческой памяти. По одну сторону этой черты остались детство и отрочество в Клушине, лишения военных и послевоенных лет, годы учебы и работы, поиски своего места в жизни... По другую — возникла необходимость заново осмыслить прожитые годы, заново — я не преувеличиваю — привыкать к своей фамилии.
Впрочем, внешне в нашем быту мало что изменилось. После торжественной, праздничной встречи Юры в Москве мы благополучно вернулись в Гжатск. Мама, как и прежде, вела домашнее хозяйство, нянчила внучек. Отец плотничал. Я шоферил. Сестра и брат тоже не сидели без дела — всяк на своем месте трудился. Но ритм жизни стал иным. Двери в наших домах, особенно в родительском, уже почти не закрывались. Организованные, с экскурсиями, и неорганизованные, стихийно, приходили и приезжали люди — из самых разных уголков страны, самых различных возрастов: от пионера до пенсионера. Им хотелось воочию увидеть, где, в каких стенах рос и учился первый космонавт, хотелось услышать рассказы тех, кто близко знал его. Не скрою, все мы люди, все мы, как говорится в шутку, человеки, и на первых порах такое внимание льстило, было приятно, но со временем стало тяготить. Однако мы не имели никакого морального права отказать этим людям, закрыть перед ними дверь... Это дома. А на работе — то же самое. Если раньше, что греха таить, иной раз мог позволить себе поблажку, сделать что-то спустя рукава, то теперь и думать об этом не смей. Живой пример в семье, и при случае тебе не замедлят напомнить о нем. Что там ни говори, а трудно и хлопотно это: состоять в близком родстве с человеком, чья известность шагнула за порог родной избы.
А что сам Юра?
Он, припоминаю кстати, рассказывал: в те мгновения, когда ракета с кораблем отрывается от Земли, нагрузки на космонавта возрастают в десятки раз. Скажем, американский астронавт Алан Шепард во время первого своего «суборбиталыюго» полета по баллистической кривой в течение нескольких секунд весил 900 килограммов... Покорители звездных сфер — мужественные и тренированные люди, умеют выдерживать непосильные тяжести.
Но думается, нагрузки эти — не самое страшное. Куда тяжелее груз славы, ожидающий космонавта по возвращении на твердую землю: лавина признаний, шквал восторгов, восхищение и любопытство, гордость и зависть, «крещение» аплодисментами и «крещение» многочисленными, подчас коварными, вопросами на пресс-конференциях.
Теперь, вглядываясь в минувшее, я думаю, что Юра с достоинством нес этот тяжкий груз. Ранняя слава не вскружила ему голову, не возвысила его над товарищами, над людьми. Ему мало досталось жить после полета — всего семь лет, и погиб он молодым, в возрасте любимого им Валерия Павловича Чкалова. Но до последней минуты своей жизни он напряженно работал: учился и защитил диплом в академии, тренировался по программе, готовил к полетам молодых космонавтов и руководил полетами, писал книги, выполнял обязанности депутата Верховного Совета СССР и члена ЦК ВЛКСМ. И был при всем при том простым, доступным для всех, открытым человеком, заботливым семьянином, отцом двух дочерей...
