Зовут ее Люс — свет.
Весь коридор второго этажа, заполненный тяжелоранеными, — ее владения. Из всех дверей несется зов:
— Люс!..
Когда она заходит в комнату, в глазах раненых зажигается огонек радости, надежды. Она нагибается над кроватью, прижимается нежной девичьей щекой к обросшему восковому лицу. Что-то нежно шепчет на ухо, звонко смеется.
Спит она не больше двух часов в сутки, и то сидя на стуле и склонив голову на подушку, рядом с мечущимся в бреду раненым.
Я как-то спросил ее:
— Если фашисты войдут в Мадрид, ты уедешь в Валенсию?
Она с минуту смотрела на меня непонимающим взглядом, потом ответила:
— А мои раненые? — и, подумав, прибавила: — Фашисты не возьмут Мадрида.
Никому из раненых она никогда не отдавала предпочтения, но, когда привезли русского летчика, Люс как-то притихла. Она никого к нему не подпускала, перестала смеяться, сама проделывала все сложные медицинские процедуры, подолгу смотрела ему в глаза, угадывая каждое невысказанное желание, предупреждая каждый стон.
— Он будет жить, он должен жить, — шепчет она. — Он сражался за нас.
Все свободное время поочередно мы с Кольцовым проводим у постели Сергея Тархова.
— Не должен был я лезть на рожон, — слабым голосом говорит он. — Ну разве это серьезно: один против шести! Мальчишество. Надо было уйти в облака, и все тут… Что говорят мои ребята?
— Твои ребята гордятся своим командиром. Ты геройски дрался, сбил двух «хейнкелей». Товарищи привет тебе передают. Просили сказать, что вчера за день сбили восемь фашистов.
Он вдруг сжимает мою руку и спрашивает, глядя в глаза:
— Жить буду? Скажи.
— Скоро летать будешь. Слушайся Люс, поменьше разговаривай.
Бомба упала рядом с «Паласом», Тархов вскочил на ноги. Его еле уложили в постель, у него начался бред.
Все восхищаются Мадридом, героизмом его защитников, стойкостью его жителей. Засыпают восторженными телеграммами Хунту обороны Мадрида, но реальной помощи оружием, боеприпасами, людскими резервами пока не видно. Мадридцы вынуждены рассчитывать только на свои силы. Левореспубликанская газета «Политика» напечатала на первой полосе жирным шрифтом по адресу правительства Ларго Кабальеро: «Некоторые любители мягкого морского климата слишком поспешно отправились на побережье. Пусть попробуют эти туристы сунуться обратно в Мадрид!»
Мадрид доказал, что разговоры о необходимости его оставления и отхода на подготовленные рубежи — глубокомысленный вздор, похожий на измену. Какие рубежи? Кем подготовленные? Попробовал бы кто-нибудь теперь предложить оставить Мадрид!
Те, кто панически бежал в Валенсию, теперь нападают на скромных защитников Мадрида, обвиняя их в зазнайстве, в том, что они — мадридцы, — мол, считают себя пупом земли, что только они и дерутся с фашизмом. Последнее — справедливо. Франко действительно все силы бросил на Мадрид, и таких жестоких боев, в которые фашисты вводят массы техники, нет ни на одном из других фронтов. Две-три дивизии из Каталонии очень бы облегчили положение истекающего кровью Мадрида.
Мадрид держится. На каждом шагу в Мадриде перед глазами всплывают картины, напоминающие первые годы российской революции. В Мадриде наступила зима. Без снега. По опустевшим улицам хлещет холодный дождь. Пронизывающий ветер рвет на стенах мокрые яркие плакаты, призывающие к обороне, кричащие о революционной дисциплине на фронте и в тылу, изображающие кровавый чудовищный фашизм, схваченный за горло мозолистой рукой. Магазины закрыты. Вдоль фасадов унылые, длинные очереди под блестящими зонтами. Бредут с вязанками дров старики. Женщины на тачках везут картошку, капусту. Но, если подойти ближе к стоящей очереди, на строгих, усталых лицах женщин не найдешь и тени обывательского недовольства. Увидев киноаппарат, женщины поднимают кулак. Героизм мадридской женщины — домашней хозяйки войдет в историю революционной борьбы в Испании как образец стойкого самопожертвования.
А на заставах города по мокрым дорогам бесконечной вереницей идут обозы — красные обозы из деревень везут продовольствие героически обороняющемуся Мадриду.
Население Мадрида во многом сознательно отказывает себе, помогая фронту. В окопах под Боадилья дружинники угощали нас свежей розовой ветчиной, белым хлебом, и по рукам ходила хрустальная рюмочка с позолоченным ободком и герцогским гербом. Дружинники согревали продрогшие тела глотком доброго старого коньяка.
Такие же рюмочки на столе в старинном особняке бежавшего из Испании родовитого маркиза. В реквизированном особняке живут писатели, оставшиеся в Мадриде. Вчера мы с Кольцовым заехали к ним, провели там вечер. Маститый седой беллетрист сидел за столом, закутанный в шубу, подняв воротник, переговариваясь с хлопочущей около стола жизнерадостной Марией-Терезой Леон. Рафаэль Альберти в бараньем полушубке, молчаливо доедая гороховый суп, разглядывал семейный альбом маркиза. На этом альбоме карандашные и акварельные наброски знаменитых художников, эпиграммы, вписанные рукой знаменитостей. На одной из страниц рисунок человека-полуобезьяны в лохмотьях с дубиной в волосатой руке. Под рисунком надпись: «Народ!»
Народ бережно сохранил особняк маркиза, его великолепную живопись. Маркизу нечего жаловаться на народ, построивший этот дворец и передавший его теперь в достойные руки. Вот другу маркиза герцогу Альба не повезло — в его дворец попала фашистская бомба. Я снимал бойцов народной милиции, которые выносили из горящего дворца картины, статуи, музейную мебель. Все, что удалось спасти, солдаты бережно укладывали на газонах парка. У лепного фонтана лежал бюст хозяина дворца, вынесенный из горящего вестибюля. Надменным взглядом смотрел бронзовый герцог Альба в облака черного дыма.
Пленка на исходе. Надо ехать в Валенсию, туда прибыла из Парижа новая партия. Тщательно упаковываю снятый материал. Пишу монтажные листы. Выпросил на эту поездку «бьюик».
Сегодня утром Тархову стало как будто лучше. Вернувшись поздно ночью в «Палас», я просидел у него до утра, пока он не задремал. Неужели выживет? Мы стали особенно опасаться за него после бомбежки, когда он спрыгнул с кровати. Перед отъездом заглянул в палату, Люс приложила палец к губам и замахала на меня рукой. Спит.
В машине я решил выспаться за все эти дни. Ничего не вышло. Шофер так гнал по горной дороге машину, что не до сна. Часто я вспоминаю о своем «паккарде» и о чудесном парне Хулио Родригесе — шофере. Ужасно переживал Хулио, когда нас разлучили, отправляя его в Валенсию.
