Датский физик Нильс Бор — один из создателей американской атомной бомбы предпринял в июне 1944 года последнюю попытку убедить Рузвельта в необходимости проинформировать Москву о работе над новым оружием. Президент обещал обдумать этот вопрос. Однако, встретившись с Черчиллем в середине сентября в своем поместье в Гайд-Парке, президент США совместно с премьером Англии подтвердил неизменность решения о соблюдении секретности. Более того, оба лидера пришли к выводу, что Бору «не следует доверять». В последнем абзаце документа, подписанного 19 сентября 1944 г., говорится: «Необходимо расследовать деятельность профессора Бора и принять меры к тому, чтобы через него не произошло утечки информации, в особенности русским». Что же касается существа предложения Бора, то на него был дан недвусмысленный ответ в первом абзаце: «Предложение, чтобы мир (а по сути Советский Союз. — В. Б.) был информирован о «сплаве» (кодовое название атомной энергии. — В. Б.; fusion Hoaxer) с целью международного соглашения о контроле над ним и его использовании, неприемлемо. Это дело должно оставаться совершенно засекреченным».
В Ливадии, во время Крымской конференции руководителей трех держав в феврале 1945 года, Рузвельт спросил Черчилля, не следует ли на этой встрече сообщить Сталину о Манхэттенском проекте. Черчилль решительно возразил, заявив, что «шокирован» подобным предложением. Рузвельт не настаивал. Так была упущена последняя возможность создать более благоприятную атмосферу для послевоенного сотрудничества с Советским Союзом.
К сказанному добавим, что советское руководство уже на ранней стадии работы, проводимой над Манхэттенским проектом, имело об этом информацию от своих агентов. Возможно, Сталину следовало сообщить Рузвельту, что для него Манхэттенский проект не является секретом. Это, надо полагать, смутило бы наших партнеров по коалиции. А может быть, и побудило бы их обсудить проблему совместного контроля как над бомбой, так и над атомной энергией.
Американцы были крайне заинтересованы во вступлении СССР в войну против Японии. В тихоокеанском регионе шли тяжелые бои. Положение союзников в Западной Европе также было нелегким. Накануне ялтинской встречи они даже просили Сталина пораньше начать новое советское наступление, что и было сделано. Конфронтация с Советским Союзом в тех условиях была не в интересах западных держав. В широкой общественности США и Англии были сильны настроения в пользу сохранения отношений дружбы и сотрудничества с СССР, и Рузвельт мог бы опереться на эти чувства, противодействуя нажиму крайне правых.
Молчание западных союзников Сталин воспринял как угрозу. Он поручил Берии руководство работой по созданию советского атомного оружия. Так было положено начало ядерной гонке. Заодно еще больше усилились подозрения Сталина, его сомнения в отношении возможного послевоенного сотрудничества.
Подписание с гитлеровской Германией 23 августа 1939 г. пакта о ненападении было встречено советскими людьми со смешанным чувством. С одной стороны, шокировала договоренность с нацистами. Крутой поворот от крайней враждебности к сотрудничеству никак не укладывался в нашем сознании, впитавшем многолетнюю антифашистскую риторику.
С другой стороны, как это ни парадоксально, нормализация, пусть даже временная, отношений с немцами вызывала и чувство облегчения. Тревога по поводу неотвратимо надвигавшейся войны, холодное отношение к нам со стороны западных демократий, враждебность гитлеровцев, военные наскоки японских милитаристов рождали ощущение одиночества, зловещей изоляции, предвещавшей новые жертвы, страдания и невзгоды.
Устранение непосредственной угрозы фашистского нападения у многих породило надежды на возможность для нашей страны хоть на время остаться вне войны. Теперь, когда Гитлер обратил свой кровожадный взор в другую сторону, нам, казалось, можно было рассчитывать на продолжение мирной передышки. Война на Западе, если ее развяжет Германия, продлится, как полагали, многие месяцы, а то и годы, а мы будем в стороне. Никто тогда не мог предвидеть, что Франция будет разбита за несколько недель и что к лету 1940 года почти вся Западная Европа окажется под пятой нацистов.
Наша страна — единственное в то время государство, провозгласившее строительство социализма, — могла к тому же получить немалые выгоды. Советско-германское торговое соглашение, заключенное за несколько дней до подписания пакта о ненападении, предусматривало поставки в Советский Союз современного оборудования и новой технологии, в которой был заинтересован и наш военно-морской флот. Именно это обстоятельство сыграло роль и в моей судьбе, положив начало целой цепочке невероятных событий, вытолкнувших меня матроса Тихоокеанского флота — к самой верхушке сталинской административной пирамиды.
Понадобились люди, владеющие немецким языком. Кто-то из моих бывших владивостокских «учеников» предложил мою кандидатуру — и я был отозван в Москву.
Ярославский вокзал, куда поезд из Владивостока прибыл поздним вечером, был забит транзитными пассажирами. На скамьях теснились многодетные семьи. На полу, подложив под голову свой скарб, расположились одиночки. Мне с трудом удалось найти в одном из залов свободный угол, где я и устроился на ночь. Газета послужила простыней, а вещевой мешок — подушкой. К тому времени я уже привык к подобным ситуациям.
Спать на каменном полу было, конечно, не очень-то удобно. К тому же донимали заботы — как бы не украли бескозырку с гордой надписью «Тихоокеанский флот» и с ног не сняли казенные ботинки. Да и не покидала мысль о том, что ждет меня в столице и зачем вообще меня сюда вызвали.
Наутро, отряхнув пыль и наскоро побрившись в привокзальном туалете, отправился на Гоголевский бульвар, где находился Наркомат военно-морского флота. Позвонил из автомата по указанному мне телефону и стал ждать в помещении бюро пропусков. Спустя минут десять открылась ведущая внутрь здания дверь и на пороге появился плотно сколоченный средних лет мужчина в форме капитана 2 ранга. Я вскочил и отдал честь:
— По вашему приказанию явился…
— Вольно, — прервал меня приятный низкий голос. Я же продолжал неподвижно стоять, чувствуя, что сейчас должно решиться что-то для меня очень важное.
— Садитесь, давайте поговорим…
Приветливый тон, обходительные манеры сняли мое внутреннее напряжение. Мы устроились на скамейке у небольшого столика.
Потом я узнал, что со мной беседовал Елизар Александрович Зайцев, участник испанской войны, где за боевые заслуги был удостоен редкого тогда ордена Красного Знамени. В годы Отечественной войны капитан 2 ранга Зайцев был начальником отдела внешних сношений Наркомата военно-морского флота и, естественно, поддерживал тесную связь с американскими и английскими военными представителями. Впоследствии Берия объявил Зайцева английским шпионом и отправил в тюрьму, откуда Зайцев вышел только после XX съезда партии больным и морально разбитым человеком.
