Так средний немец всю жизнь верно и браво довольствовался иллюзией «товарищества» – сначала детского, потом школьного, а затем фронтового. А кончалось дело песенкой «Имел я камрада». Итак, «С нами бог – за короля и отечество!"; „С нами бог – за фюрера, народ и рейх!". Хваленое „товарищество“ превратилось в обрамление „геройской смерти“, поглотившей во цвете лет не одно поколение германской молодежи. Это „фронтовое товарищество“ стало, так сказать, золотым обрезом миллионов открыток с извещениями о смерти. И никто не хотел видеть, что сумма мелких внешних примет «товарищества“ далеко еще не создает товарищества настоящего. Вероятно, требовалось новое мировоззрение, чтобы на основе общих интересов и высокой цели родилось такое подлинное товарищество.
Закуривая новую сигарету, бросаю взгляд вниз. Там сидят трое моих спутников. Они явно заняты сейчас пунктом 7 из заповедей моего старого командира – самовосхвалением. Разглагольствует низенький майор-пехотинец:
– Спайка в моем батальоне была первый сорт! В предпоследнюю неделю – мы были тогда в районе Воропоново – являются ко мне двое солдат и просят послать их в дивизионный тыл. Ну, вы понимаете: организовать чего-нибудь. Я, конечно, не против. Вечером оба возвращаются с полными руками, притащили хлеб, сигареты. Откуда они взяли – мне все равно. Но вот что самое главное, из-за чего я всю эту историю рассказываю. Один лезет в карман и кладет на стол две пачки сигарет «Юно» – как раз те, что я курю, а у меня их давно не было. Представляете себе, в тогдашнем нашем положении! Господа, не скрою, я был по-настоящему тронут. Разве это не то товарищество, о котором в книгах пишут? Такого нигде больше не сыщешь!
* * *
С момента нашего отъезда прошла неделя. Поезд все идет через белые степи, через занесенные снегом леса; мелькают телеграфные столбы, остаются позади города и деревни, состав останавливается лишь изредка. В нашем купе стало спокойнее. Смолкли разговоры в нейтральной полосе между рухнувшим фронтом недавнего прошлого и колючей проволокой ближайшего будущего. Мы перестали просто нанизывать дни и события. Настало время осмыслить свое собственное место в этой битве, осознать, что делал ты правильно или неправильно и чем это оправдывалось.
Надо разобраться в собственных мыслях. Есть много вопросов, которые требуют и от меня ясного и окончательного ответа, но один волнует особенно сильно, не дает покоя. Как же могло случиться, что я сражался до конца, что стоял до последнего, хотя мне уже давно стала ясна вся бессмысленность нашего понимания долга?
Впервые этот вопрос встал передо мной, когда в начале января была разбита 79-я пехотная дивизия И номер ее был стерт с генштабистских карт. Ведь на территории завода вырос не только символический! невидимый крест над могилой дивизии, нет, рядом ним стоял крест поменьше, но настоящий – над могилой моих солдат, погибших там. И помимо собственной воли то, что я смутно начал понимать в те первые дни нового года, теперь превратилось во мне в неопровержимую уверенность: нет, я не могу снять с себя вину за то, что вел на гибель целый батальон. Несмотря на все сомнения, вопреки своему разумению я в конце концов всегда лишь отвечал «Яволь!", когда надо было выполнять далекие от реальности приказы и бросать мои роты в кровопролитные бои. Конечно, я и сам шел с солдатами, когда дело бывало дрянь, я тоже рисковал своей жизнью, как и другие. Но ведь тем самым я подавал им пример, а он оказался роковым для семисот из них. Смотрите, мол, какой я лихой офицер: где я – там победа, где я – там знамя, вокруг которого вы должны сплотиться! И они шли за мной. Все в Сталинграде шли за кем-нибудь: Паулюс – за ОКХ, генералы – за своим командующим армией, я – за своим командиром дивизии, а солдаты – за мной. Они шли за мной от позиции к позиции, от цеха к цеху, пока от сильного батальона не осталась жалкая горстка. Их гнали в бой, их гнали на смерть. И я тоже виновен в том, как и мой командир дивизии! Может быть, не в такой степени, но семьсот убитых и искалеченных неотступно глядят на меня, лишь только закрою глаза. Они спрашивают: а ты? Мы все равнялись на тебя, ты приказывал, куда нам идти, ты был с нами и ты не можешь скрыться от нас просто так, словно никогда не бывало „Красного Октября“! Что мне ответить им? Им и самому себе? Все, что я могу сказать, весит мало: в сравнении с семьюстами погибших и искалеченных это ничто.
Да, я с самого начала стоял за прорыв, пытался убедить генерала, но это не снимает с меня вины. Все это одни слова. Я должен был действовать. Но как? Саперный батальон меньше всего подходил для этого. Вечно приданный другим частям, на дни и недели подчиненный другим командирам, разбитый на группы и команды, он практически оказывался сосредоточенным в моих руках только тогда, когда мы наступали целиком или занимали оборону, как это было на территории завода. Но мысль восстать против приказа не приходила мне тогда в голову. Да тогда ее и не могло быть, ибо, несмотря на некоторые сомнения, я всего еще три месяца назад гнался за победой. А потом для нашего батальона уже стало слишком поздно. После Рождества только пехота могла прекратить ставшее безнадежным сражение. Но она не сделала этого. Ее командиры упорствовали в своем повиновении, словно нет на свете ничего более естественного, чем заставить истечь кровью целые полки, даже не спрашивая о смысле этого жертвоприношения. Лишенные чувства ответственности, офицеры превратились в орудие слепой силы самоуничтожения.
Но действовал бы я сам иначе, будучи пехотным командиром? Вероятно, тоже нет. Я бы точно так же, как и они, не зная ни минуты отдыха, выполнял приказы, давал распоряжения, штопал прорехи, укреплял позиции, звонил по телефону, велел устанавливать мины и проволочные заграждения и защищал подвал. И мозг бы мой все время сверлила одна и та же мысль: «Что сделают с нами те, там, когда мы выстрелим свой последний патрон? " И все время отвечал бы себе одно и то же: «Нечего тебе спрашивать, посмотри-ка лучше на этот завод, тогда поймешь, что нас ожидает! " А если бы кто-нибудь стал втолковывать мне другое, я сказал бы ему: «Я тоже хочу жить, а потому убирайся и оставь меня в покое! " Именно так оно и было бы, не надо себя обманывать.
Издали все выглядит по-иному, даже с «Цветочного горшках». Вот я сидел там, грозил кулаком в кармане. Тщетно ждал, но ничего так и не произошло, и тогда, чтобы заглушить совесть, я решил быть с солдатами до конца. Хотел разделить с ними их судьбу, все равно какой бы она ни оказалась, пусть даже смерть, все равно ничего другого мы уже не ждали. И это было бы лучшим выходом – погибнуть у стен огромного города, где уже лежали другие. Но даже этого мне не было дано. Мой генерал спалил в огне всю дивизию и тем выполнил свою задачу. Расформирование разгромленной дивизии явилось логическим следствием, и конец битвы мне пришлось пережить вместе с осколочными группами чужих частей.
